– На самом деле, смотря для кого. Для большинства людей и рая-то нет никакого, не то что августа. Но нас с тобой это не касается. У нас свои дела.
Помотал головой.
– Так, погоди. Не путай меня. Для начала – Грета. И ее долгая счастливая жизнь в Цюрихе. Как она вообще туда попала?
– Подробностей уже толком не помню, давно дело было, – ухмыльнулся Файх. – Но как-то они на этот раз вовремя унесли ноги из пекла. Не вся семья, только Грета и ее отец. Кажется, просто поехали в гости к дальним родственникам, задержались на месяц, еще на один, а потом вдруг стало некуда возвращаться, вот и остались – примерно так. Изменить прошлое, конечно же, невозможно; задним числом перекроить судьбу человека, который уже умер – об этом и задумываться-то не следует, если не хочешь раньше времени поседеть. Но сам знаешь, бывают такие августовские ночи, когда невозможное вершится само, по собственной воле, и все, что нужно сделать – вовремя прыгнуть с моста при условии, что он переброшен через реку времени, а гарантий в таком деле никогда нет, что может быть ненадежней капризной реки. Но Грете повезло. Ну и мне за компанию. И знал бы ты, как я устал от этого невероятного везения. Чемодан тем не менее надо собрать, никто не сделает это за меня. Даже ты, пожалуй, не справишься.
Встал, зажег все лампы, прошелся по дому, как смерч, сметающий на своем пути все, хотя бы отдаленно похожее на брюки, рубашки, документы, ботинки, бритвенные приборы и книги на немецком языке. Четверть часа спустя все было кончено, квартира по-сиротски пуста, а чемодан почти полон, но пока не закрыт.
Фабиан Файх снова воцарился в кресле, разлил по бокалам остатки вина. Сказал:
– Осталось положить в чемодан самое ценное имущество: твою жизнь. Но не могу же я отнимать ее, пока ты не допил просекко. Худшего вероломства нельзя и вообразить.
Улыбнулся, кивнул, залпом допил вино, поставил бокал на стол, закрыл глаза. Подумал: «Ну наконец-то». Подумал: «Интересно, какое оружие ты припас: яд, шнур или стилет?» Подумал: «Если сейчас ты примешься душить меня подушкой, это будет слишком смешно, чтобы умереть». Подумал: «Чего же ты тянешь и тянешь?» И только тогда на грудь легла ласковая рука; пальцы ее, однако, были холоднее и тверже металла, они легко проникли под кожу, сокрушая ребра, добрались до сердца, обхватили его нежно, но крепко, чтобы не вздумало убегать, и Фабиан Файх, никому не известный немецкий писатель в дурацких розовых шортах, командировочный инженер, азартный игрок, балаганный шут, безупречнейший из ангелов смерти, прошептал в глохнущее от боли ухо:
– Душить подушкой – это действительно очень смешно. В следующий раз попробуем так.
Опустился на колени, смотрел снизу вверх, шептал горячо, торопливо, глотая слезы, смеясь:
– Как же долго я тебя искал, знал бы ты. Сколько глупостей успел совершить. Сколько прекрасных, удивительных, животворящих глупостей, и все – во имя твое.
Спросил:
– Ты так до сих пор и не вспомнил меня?
Подошел сзади, бесцеремонно потряс за плечо:
– Эй, открой глаза, мы уже дома. Здесь звезды синие-синие, а небо вот прямо сейчас изумрудно-зеленое, но если тебе не нравится, можно просто подождать минуту-другую, оно уже начало менять свой цвет на алый, самое время проснуться, пожалуйста, воскресай.
Река Амелес
[25]
, безрассудный
Из сборника «Сказки старого Вильнюса»– А вот с красным рюкзаком – видишь? – идет наша с тобой большая проблема, – мрачно сказала Таня. – Я уже думала, сегодня пронесет. Так хорошо все в последнее время было.
Альгирдас только плечами пожал. Дескать, работа есть работа. А в нашей с тобой работе «все хорошо» – состояние временное, иначе зачем мы вообще нужны.
Ну да.
* * *
В поезде уснул без таблетки. А ведь нарочно не стал ее принимать, хотел всю ночь просидеть, глядя в темноту за окном, изредка мелькающие огоньки человеческих поселений, слушать стук колес. Так любил все это в детстве, думал: вырасту, буду часто-часто кататься в поезде, хотя бы раз в неделю, на выходных.
Давным-давно вырос. Но кататься на поезде раз в неделю как-то не получилось.
Ничего не получилось. Вообще ничего.
Думал: Ладно, хотя бы сейчас. Лучше поздно, чем никогда. Хотя в некоторых случаях «сейчас» – это и есть «никогда». Вот, например, в моем.
Но все равно пусть сейчас будет поезд. Долгая-долгая бессонная ночь под стук колес, пустое купе, благо поездами уже почти никто не ездит, самолеты быстрей и дешевле; наверное, это правильно, медленное, вдумчивое передвижение по планете – роскошь, и жидкий чай в подстаканнике – роскошь, и вафельное полотенце, и неудобный клозет. Буду купаться в этой роскоши, гулять – так гулять.
Гулять – так гулять, поэтому не стал принимать снотворное. И постель расстилать не стал. Сел у окна, прижался лбом к стеклу, смотрел, не отрываясь, не отворачиваясь, почти не моргая, словно надеялся вместить в эту единственную поездку впечатления и переживания сотен обещанных себе в детстве, несбывшихся, неосуществленных, отложенных на потом, которое вдруг наступило – вот прямо сегодня. Другого «потом», в любом случае, уже не будет.
Смотрел, как проплывают за окном пригородные сады, разбитые на мелкие прямоугольники дачные поселки, узкие полосы лесопосадок, поля, платформы электричек, как сгущается сумеречная синева и одновременно с нею становятся гуще и темнее леса, как угольная чернота древесных стволов постепенно растворяется в такой же угольной черноте неба, пасмурного, безлунного и беззвездного, как мелькают во тьме станционные огни, ну или не станционные, кто их разберет, когда все так быстро, только что были, а теперь уже нет, были – и нет, были – и нет, были – и нет. Это такой обязательный припев любой песни о человеческой жизни, содержание куплетов у всех разное, а припев – один.
В Смоленске вышел покурить на платформу, две сигареты, одну за другой, торопливо, жадно затягиваясь дымом. Сам не понял, зачем это было нужно. На самом деле, курить не хотелось, как не хотелось в последнее время вообще ничего – ни пить, ни есть, ни спать, ни шевелиться. Просто вспомнил внезапно, что есть такой железнодорожный ритуал – курить на платформе во время остановки – и побежал его выполнять. А потом вернулся в вагон, сел на место, уткнулся в согретое собственным лбом стекло, дождался отправления и почти сразу уснул, сам того не заметив, потому что снилось примерно то же самое, что было наяву: ночная тьма, беззвездное небо, четкие силуэты деревьев и бесконечно далекие, ничего не освещающие огни. Только во сне была еще и река, неспешно, но уверенно несущая свои тяжкие темные воды прочь отсюда, куда-то туда, где нет вообще ничего, даже этого скудного, черным по черному нарисованного пейзажа, в упоительно сладкое небытие.
