Расскажу о другом. По понятным причинам оно не получило широкого освещения.
На рубеже 1971–1972 гг. уверенность, что Московский договор минует парламентские рифы с малыми царапинами, начала сникать. Реже подсчитывались голоса. Числа правят миром, утверждали приверженцы математической школы в Древней Греции. В новейшей Федеративной Республике на цифирь никак нельзя было положиться. Часто она элементарно водила за нос, ибо производными от 2×2 могло стать 3.
Выборы в землях озабочивали. Многие спрашивали себя, куда свернет Федеративная Республика, если тупик с ратификацией восточных договоров и недееспособной властью понудит распустить бундестаг и проводить внеочередные выборы? Выборы, на которых махровому национализму будет дан полный газ, а его ареной станет вся страна. Нет, это никак не были бы выборы конца 1972 г.
Очень хотелось не думать, что труд идет насмарку и почти все, в случае негативного исхода голосования, придется начинать сызнова. Не исключалось даже – с другой коалицией.
В конце 1971 г. у меня состоялись обстоятельные разговоры с Брежневым и Громыко, в ходе которых разбирались возможности нашего противодействия противникам Московского договора. Кое в чем министр сдвинулся с негативных позиций. Но ни в какую он не желал, например, признать, что Московский договор не заменяет мирного урегулирования.
На мои доводы о том, что нам самим невыгодно наводить тень на плетень и снимать проблему окончательного мирного урегулирования, генеральный секретарь реагировал лаконично:
– Я с тобой согласен. Убеди Громыко и действуй.
Отправляюсь в МИД, как на эшафот.
– Андрей Андреевич, меня вызывал генеральный секретарь. Его, естественно, беспокоит состояние дел с ратификацией. Среди прочих затрагивался вопрос, отпадает ли с заключением Московского договора задача мирного урегулирования. На отсутствии здесь ясности строятся главные тезисы оппозиции об антиконституционности действий правительства. Леонид Ильич полагает, что над этим стоит задуматься.
– Думать никогда не возбраняется. Даже рекомендуется. Но если меня спросят, то я выскажусь категорически против «ясности», к которой вы клоните.
На заседаниях политбюро ЦК КПСС срезались острые углы: не критиковать же генерального, авторитетом которого теперь освещалась нормализация отношений с ФРГ. Придет беда – отворим ворота. Пока же неприятности допускались сквозь узенькую боковую дверцу. Членов политбюро устраивало мое утверждение, что торопиться с окончательными выводами рано, ибо основная мишень – не столько сам договор, сколько политическое кредо В. Брандта и В. Шееля, отказавшихся молиться на Аденауэра.
Не смею утверждать, что информация посольства выделялась из прочей трезвостью и аккуратностью суждений. Мнение, выраженное мною на политбюро, и вовсе было слишком смелым, в чем я удостоверился, вернувшись из отпуска на Рейн в середине февраля 1972 г. Нет, не остерегался я расстраивать начальство, которое на Руси от века привечало вестников приятных новостей и карало очернителей. Возвращаться к диагностике родовых травм и снова метать стрелы в их виновника – малопродуктивно. И к чему хорохориться, мне тоже было жаль отказать в праве на жизнь, даже не самую счастливую, ребенку, к появлению которого на свет я был причастен.
Первое чтение в бундестаге законопроекта о ратификации Московского договора дало новую пищу дискуссиям в советском руководстве. Мне поручается известить В. Брандта о том, что письмо министра иностранных дел ФРГ о «немецком единстве» будет в рамках ратификации Московского договора официально доведено советским правительством до сведения Верховного Совета СССР. Чего ради Громыко разводил 12 августа 1970 г. турусы на колесах? Видно, скучнее бы жилось.
Моя беседа с федеральным канцлером 13 марта вышла за пределы сообщения относительно письма В. Шееля «о единстве». Как отразилось бы отклонение договора или затягивание на неопределенный срок его ратификации на советско-германских отношениях? Что дали бы в этом случае, правильнее – не принесли бы, четырехсторонние и внутригерманские договоренности по Западному Берлину? Как сложатся дальнейшие переговоры между ГДР и ФРГ? Торговое соглашение между СССР и ФРГ практически готово, но будет ли оно распространено на Западный Берлин и на каких условиях? Установит СССР отношения с Европейским экономическим сообществом или будет смотреть на него букой? И т. д.
Чем четче будут высечены предупреждения и приглашения на твердом материале, тем лучше. 20 марта Л. И. Брежнев придал беседе посла с В. Брандтом особый вес. Он публично и в крутых выражениях подтвердил разъяснения, сделанные через меня. Несколькими днями спустя Р. Барцель счел нужным отметиться: «Новейшие высказывания с советской стороны, само собой разумеется, были расслышаны». Продвижение есть, но, по его словам, «незначительное».
12 апреля открываются слушания по Московскому договору на заседании комиссий по иностранным делам обеих палат Верховного Совета СССР. Темпы форсируются. В действие вводятся резервы. А сомнений в благополучном исходе нового начала прибавляется. Получаю телеграмму-запрос от министра: «Что будем делать, если ратификация Московского договора не состоится? Ваше мнение по данному варианту?»
Громыко завибрировал и готов жертвовать даже священными коровами. Он рассчитывает получить из Бонна подкрепление шахматной задумке – не вышел номер с этими партнерами, попробуем с другими. Им и уступим. Знаменитое британское – нет вечных врагов, нет вечных друзей. У меня на сей счет своя точка зрения. Ее и кладу на бумагу.
Если предостережения бросаются на ветер, никто с нами всерьез говорить не станет. Следовательно, чтобы с Советским Союзом считались, он должен держаться заявленных намерений как в случае вступления договора в силу, так и при его отклонении. Далее я предлагал целую программу мер, которые должны были наглядно продемонстрировать, что западные немцы теряли, гоняясь за тенями прошлого.
Не соглашусь, что мы с А. А. Громыко словно менялись ролями. Каждый оставался сам собой, с собственными представлениями об этике отношений. Немало дискуссий было у меня с министром за годы работы под его началом. За дефицитом взаимопонимания со временем я стал избегать касаться этой темы по своей инициативе. По моим представлениям, в политике и дипломатии слово есть обязательство, и вольное обхождение с ним всегда ущербно. Кончина Советского Союза тому классический пример.
Телеграмма из Бонна не возрадовала министра. Как свидетельствовал А. Г. Ковалев, мой строй мысли Громыко находил недостаточно «прагматичным». Поступивший вскоре новый запрос из Москвы вызвал поэтому двойственные чувства.
– Как бы вы посмотрели на вариант с принятием в бундестаге заявления, одностороннего разумеется, которым сопровождалось бы одобрение законопроекта о ратификации Московского договора?
Впервые о возможности сопровождения ратификации Московского договора особым заявлением о принципах боннской внешней политики упомянул в середине октября 1971 г. В. Брандт. С полгода к ней не возвращались, и эта идея ушла из поля зрения.
