В Москве не комплексовали. 17 мая проходил пленум ЦК КПСС. Редчайший случай – председательствующий отклоняется от повестки дня и сообщает: только что поступило известие, бундестаг одобрил Московский договор. Присутствующие встречают новость аплодисментами.
Мои восторги не возросли по итогам рассмотрения договоров в бундесрате. В палате земель за их одобрение было отдано 20 голосов. 21 представитель воздержался.
Конечно, гора свалилась с плеч. После того как президент Г. Хайнеманн скрепил своей подписью законы о ратификации – случайно или сознательно он сделал это 23 мая 1972 г., в годовщину принятия боннской конституции, – советская сторона могла закончить свои процедуры введения Московского договора в силу.
31 мая состоялось заседание Президиума Верховного Совета СССР. В выступлениях Громыко, Суслова, Машерова, Подгорного и других резолюция бундестага не удостоилась даже упоминаний, а упорные попытки части ХДС/ХСС осложнить и провалить ратификацию договора квалифицировались как свидетельство активности в Федеративной Республике сил, не освободившихся от реваншистских устремлений и препятствующих разрядке напряженности в Европе. Вместе с тем с известным удовлетворением принималось к сведению, что «значительное большинство фракции ХДС/ХСС в бундестаге дистанцировалось от тактики паушального отклонения договоров». Федеративная Республика приглашалась к неукоснительному соблюдению своих обязательств по договору, и на этот случай ей обещалось добрососедское партнерство, а Европе – «капитальное оздоровление ситуации».
Г. Венер скажет мне год спустя: «Резолюцией бундестага вы напялили ярмо на восточную политику». Он почему-то предполагал, что ХДС и ХСС блефовали и в мае 1972 г. не осмелились бы торпедировать Московский и Варшавский договоры. Администрация Никсона очень отсоветовала переходить роковую грань, и Р. Барцель, по мнению председателя фракции СДПГ, ее не преступил бы.
По моему ощущению, у социал-либеральной коалиции имелось тогда две возможности – компромисс с ХДС/ХСС в виде какой-то, возможно более гибкой, резолюции бундестага или немедленный роспуск парламента после провала конструктивного вотума недоверия 28 апреля и новые выборы. Если роспуск бундестага, то либо где-то 28–30 апреля, пока и парламент, и общественность пребывали под впечатлением разорвавшейся бомбы, либо уже после ратификации. Когда все висит на волоске и неясно, на чью мельницу польется вода в ближайшую минуту, крайне трудно строить планы.
Резолюция бундестага от 17 мая 1972 г. надолго останется объектом дискуссий между правительственными партиями и оппозицией. Отсутствие ссылок на резолюцию при ратификации Московского договора Президиумом Верховного Совета СССР дало Р. Штюклену, Ф.-Й. Штраусу, В. Марксу и другим зацепку для запроса правительству: когда документ бундестага был передан советской стороне, как прореагировало на него советское правительство и в какое международно-правовое соотношение можно поставить эту резолюцию с речью А. А. Громыко (12 апреля 1972 г.) перед комитетами по иностранным делам обеих палат Верховного Совета СССР? Схожие вопросы касались передачи резолюции польской стороне.
Оппозиция собралась было обусловить обмен ратификационными грамотами «безоговорочным принятием правительствами СССР и Польской Народной Республики совместной резолюции» бундестага. К моменту обсуждения запроса в парламенте 12 июня 1972 г. этот маневр утратил актуальность. Обмен грамотами уже состоялся.
Следующий всплеск был зарегистрирован в январе 1973 г. в ходе дебатов по заявлению вновь сформированного правительства СДПГ – СвДП. Оппозиция потянула на придание резолюции «международно-правовой значимости». Председатель фракции СДПГ Г. Венер отрубил в ответ: резолюция утратила силу.
– Вы не можете сейчас (после прошедших выборов) все мыслимые резолюции прошлых времен делать обязательными для нынешних обстоятельств.
В. Шеель солидаризовался с Г. Венером. Обоих неожиданно подкорректировал В. Брандт. Он заявил:
– Не может быть никакого вообще сомнения в том, что, хотя она принята предыдущим бундестагом, резолюция связывает федеральное правительство. Она не является договорным инструментом, на что только что указал коллега Венер. Она политически связывает федеральное правительство, и я не хотел бы этого преуменьшать. Она возникла как политическая манифестация, чтобы завершить договорной процесс, и для тех, кто отклонял договоры и сегодня дальше отклоняет, она неизбежно означает нечто другое, чем для тех, кто их принимал и позволил пройти (бундестаг).
Что двигало федеральным канцлером? Надежда на сужение пропасти, разделившей коалицию с ХДС/ХСС? Или он смотрел на годы вперед, не исключая изменений во внутриполитическом ландшафте и заботясь, чтобы не наступил рецидив, обременительный для внешних интересов немцев?
У меня был случай спросить В. Брандта об этом. В качестве председателя партии, гласил ответ, он мог бы и смолчать, но положение главы правительства обязывало стать выше сведения счетов, сделать ясным и друзьям и недругам, что ему, Брандту, не чужда последовательность.
Думается, однако, что в итоге пострадал тандем В. Брандт – Г. Венер. Председатель фракции добивался, чтобы социал-демократы четче очертили свой профиль, во внешнеполитических делах в том числе. Председателю партии казалось, что СДПГ перенапряглась, слишком круто рванула и теперь надо дать поработать времени, благо великолепные результаты, достигнутые на выборах в бундестаг, сулили на четыре года стабильную парламентскую базу. Тут столкнулись не только человеческие характеры.
Смена либералами коалиционного партнера и создание кабинета Г. Коля в 1982 г. вызволили совместную резолюцию из летаргического сна. Теперь вице-канцлер Г.-Д. Геншер позаботился о том, чтобы Федеративную Республику не занесло на повороте. Отблески резолюции чувствовались после объединения Германии, когда изыскивались способы, можно ли и как уклониться от перенятия обязательств двух германских государств, в частности по границам в Европе.
Хочу надеяться, что биография «совместной резолюции» на этом завершилась, и отныне она окончательно принадлежит истории. Желание не оставлять белых пятен, возможно, оправдало долгий рассказ о не лучшей странице моей деятельности в Семигорье.
Остается, пожалуй, только добавить, что по капризу актеров обмен ратификационными грамотами, официально вводившими Московский договор в силу, попал в тень процедур подписания 3 июня 1972 г. заключительного протокола к Четырехстороннему соглашению (по Западному Берлину). Создавалось впечатление, что главное событие – введение в действие западноберлинских договоренностей, а Московский договор – гарнир к нему. Особенно перестарались в этом отношении советские средства массовой информации.
Откройте «Правду» от 4 июня 1972 г. Под впечатляющими заголовками подается репортаж из Берлина – министр иностранных дел СССР расписывается под протоколом. Фотографию, помнится, тиснули. Громыко произносит речь. Печатается текст. О совершавшемся в тот же день и час в Бонне обмене ратификационными грамотами – скромно, петитом, через запятую. Что сказали в данной связи П. Франк и советский посол, никому не интересно. А если любопытный все же спросит, то его отошлют в архив МИД СССР, который распахнет двери лет через тридцать – пятьдесят, или к западногерманским источникам.
