- А я говорю, что волхвов было шесть, - прозвучал молодой голос.
- Да где же шесть? - возразили из темноты. - Пять и было. Все как один лежат у костров.
- А всех опознали? - спросил боярин Всеволод, отворачивая лицо от пышущего жаром костра.
- По счёту если брать - никто вроде не ушёл.
- Волков только двадцать пять, - громко продолжал всё тот же молодой голос, - а при Бирюче их находилось тридцать.
- Остальные в Перуновом капище. Но туда ночью лучше не соваться, только людей погубим среди хитроумных ловушек.
- К рассвету мы доскачем неспешно до Дубняка. Если из Бирючёвых или Куцаевых мечников кто-то уцелел, то мы их опередим, - громко не согласился боярин Всеволод.
Мечники стали садиться в сёдла, а толпа расступилась, давая конным дорогу. Блуду если пешим до Дубняка бежать, то наверняка не успеть, но и столбом стоять тоже нельзя. Может, и не стал бы он так рисковать, если бы нашлось у него время для раздумий, но не разум правил Блудовой рукой, а ненависть, переполнявшая сердце. До боярина Всеволода ему было не дотянуться, а потому и выбрал он узкоплечего всадника, который единственный из всех правильно сосчитал Перуновых волхвов.
Прямо с земли прыгнул Блуд на круп коня, и острый нож сам нашёл хрустнувшее горло. Сбросил волхв с седла обмякшее тело да кольнул в бок забаловавшего было коня.
Радимичи не сразу сообразили, что произошло, а обиженный болью конь уже ломил сквозь толпу, вынося наездника из забурлившего страхом и ненавистью котла.
Была у Блуда опаска, что городские ворота окажутся закрытыми, но удача и здесь оказалась на его стороне. Растерявшаяся стража даже и не пыталась перехватить всадника, и под их растерянные крики он вихрем вылетел за городские стены.
Погоня началась почти сразу, что и немудрено – у боярина Всеволода оказалось под рукой полторы сотни мечников на застоявшихся конях. Отмахав чуть ли не две трети пути, Блуд понял, что оторваться ему, пожалуй, не удастся, а забрезживший рассвет и вовсе сделал его удобной мишенью для стрел. Конечно, на полном скаку не каждый сумеет удачно метнуть стрелу, но, видимо, среди Всеволодовых дружинников нашлись хорошие лучники. Один из них вогнал острое жало в ногу Блудова жеребца. С версту после этого конь не сбавлял скорости, а потом захромал, подсекая поврежденной ногой. А второй стрелой Блуду пробили плечо, и он кулем слетел с обезножевшего коня. Одно спасло: не вышел из ума при ударе о землю, а подхваченный неведомой силой бросился в заросли. Ждал, что вот-вот обрушится на голову безжалостный меч, и бежал из последних сил.
В себя пришёл только после того, как очутился под корягой. Да и то не сразу. Поначалу силы оставили Блуда, и сознание, кажется, тоже. Слышались как сквозь дрёму враждебные голоса, но до тех голосов ему уже не было дела.
Сколько он пролежал в беспамятстве, Блуд не помнил, но очень удивился, что остался жив. Кругом была тишь и такая темень, что на мгновение показалось - а не в страну ли Вырай занесло бывшего киевского боярина. Кабы не торчавшая из плеча стрела да не спекшаяся кровь вокруг раны, то, наверное, уверовал бы Блуд в свой состоявшийся уход из этого мира. Стрелу он выдернул, скрипя зубами, но при этом едва не лишился разума. Хлынувшую из раны кровь унял с трудом, изорвав для этого пропотевшую рубаху. Потом долго лежал без движения, пересиливая боль и переполняющее сердце отчаяние. Может быть, и ещё полежал, если бы не жажда, метавшая забыться хотя бы на краткий миг.
Уже выбравшись из-под коряги Блуд определил, что пролежал в беспамятстве много времени. По всем приметам выходило, что Даждьбогова колесница миновала верхушку пути и борзо покатилась к закату. Крался он поначалу осторожно, но потом осмелел и припал к ручью уже без большой опаски. От холодной воды заломило зубы и вернуло память. Вспомнил и о святилище в Дубняке, и о Перуновых Волках, обречённых на смерть его беспамятством.
Если бы был конь, то до Дубняка путь недалёк, а пешим обессилевшему Блуду разве что к ночи удастся добраться до лесного горда. И чувствовал уже, что всё напрасно, но не мог свернуть в сторону, не убедившись самолично в свершившемся несчастье. К Дубняку Блуд приковылял, когда стало смеркаться, а меж деревьев побрел, полагаясь только на милость Перуна. Он хоть и знал о бесчисленных ловушках, но не до того было, чтобы стороной обходить грозящие смертью самострелы. А как увидел распахнутые настежь ворота Перунова капища, так и рухнул обессиленный лицом в мох. Теперь уже не было сомнений, что опоздал.
Очнулся он от собственного воя далеко в стороне от того места, где упал. Блуд сам не заметил, что выбрался не только из Перунова горда, но и из Дубняка. Вот только не знал, куда его вынесла нелёгкая. А в мире царствовала ночь - непроглядная, беззвездная и безжизненная. И в этой ночи можно только выть, чтобы не пропасть и не затеряться во мгле уже навсегда.
Глава 3
Встреча
Из Киева по Днепру шли ходко, разве что подзадержались на волоках, но уж как пали в Двину, так вздохнули с облегчением - теперь, считай, уже дома. Хотя, конечно, до Плеши ещё грести и грести. Перед тем как ударить по Двине веслом, решили устроить привал. Спешить-то, в общем, было некуда. Это на пути в Киев соскучившийся по матери, братьям и сёстрам молодой Мечислав торопил посмеивающегося в усы Бречислава и разудалых гребцов, но в обрат можно идти и малым ходом. Так, во всяком случае, говорил Пересвет, подмигивая ухмыляющимся гребцам. И уж, конечно, Мечислав догадывался, почему он им подмигивает, да и все догадывались, потому и скалились добродушно. Плавал Мечислав в Киев за материнским благословением, и по возвращении в Плешь на пристани его будет встречать Веснянка, приемная дочь Твердислава Гаврана, к которой молодой боярин прикипел сердцем.
На Пересветовы шутки Мечислав давно махнул рукой. Да и не против он передыха, хотя и рвётся его душа к плешанской пристани. Путь туда и обратно неблизкий, и проходит его Мечислав не в первый раз, но, пожалуй, только ныне он чувствует себя на равных с дядьями и мечниками. Может быть, они и дали бы ему поблажку, но он сам бы её не принял. Если ты воин, то будь им и пешим, и вершим, и на весле.
Киев поразил в этот приезд Мечислава. За семь лет под рукой князя Владимира город словно бы раздался в плечах, да и народ смотрелся здесь побогаче, чем в кривецких землях. А уж торг - кого там только не было. У молодого боярина даже зарябило в глазах от обилия чужеродных одежд.
А мать не сразу признала Мечислава. И то сказать, за три года, что не виделись, вырос он в добрую орясину и в плечах стал не хлипок. Впрочем, это и не удивительно, Семаги всегда славились в Киеве ростом и статью. Мирослав, младший двумя годами брат Мечислава, тоже быстро пошёл в рост и уже во всю помогал матери. Про сестер и говорить нечего, хороши девки. А самого младшего брата Ладомира, только по золотым волосьям-круглякам опознал Мечислав.
Две семидницы у родного очага прошли быстро, глазом не успел моргнуть. И при расставании щемило сердце. Даже слезу украдкой уронил Мечислав, но это, наверное, и воину не стыдно, всё-таки прощался с родной матерью. Жаль только, что Великого князя так и не увидел молодой плешанский боярин, хотя очень хотелось взглянуть пусть и краем глаза на человека, о котором столько ходит слухов и в землях кривицких, и в землях радимицких, и в землях вятских. Говорили, что Владимир пошёл усмирять с войском мерь и мордву.
