Он маниакально захихикал, сунул ей палец в рот и облизнул его, а потом провел ее рукой по своему телу. Она сидела, безмятежно улыбаясь.
Детина Эд Данкел смотрел в окошко и разговаривал сам с собой:
– Да, сэр, той ночью я решил, что я призрак.
И еще одна вещь его занимала: что скажет в Новом Орлеане Галатея Данкел. Дин продолжал:
– Как-то раз я проехал на товарняке от Нью-Мексико до самого Лос-Анджелеса – мне было лет одиннадцать, и где-то по дороге я потерял отца. Все мы тогда скитались вместе с бродягами. Со мной был малый по прозвищу Краснокожий Детина, отец валялся пьяный в товарном вагоне – он поехал, а мы с Детиной отстали, после этого я не видел отца несколько месяцев. До самой Калифорнии я ехал на длиннющем товарняке, он просто летел – первоклассный товарняк, «Молния пустыни». И всю дорогу я просидел на сцепке – можете себе представить, как это опасно, но тогда я был ребенком и не испугался. Под мышкой я сжимал батон хлеба, а другой рукой уцепился за тормозной рычаг. Это не сказка, это чистая правда. Когда я добрался до Лос-Анджелеса, то так помирал с голодухи, так хотел молока и сливок, что пошел работать на маслодельню, и первое, что сделал, – это выпил две кварты густых сливок и все выблевал.
– Бедный Дин, – сказала Мерилу и поцеловала его.
Он гордо смотрел вперед. Он любил ее.
Неожиданно впереди показались голубые воды залива, и в то же мгновение по радио началась абсолютно безумная передача. Это было диск-жокейское шоу «Цыплячий джаз и гамбо»
[12]
из Нового Орлеана, сплошь состоявшее из бешеных негритянских джазовых записей, причем ведущий постоянно твердил: «Ни о чем не беспокойтесь!» В ночи мы с радостью увидели перед собой Новый Орлеан. Дин провел руками по рулевому колесу:
– Ну теперь-то мы позабавимся!
В сумерках мы въехали на гудящие улицы Нового Орлеана.
– Вы только внюхайтесь в этих людей! – орал Дин, высунувшись в окошко и потягивая носом. – Ах! Господи! Жизнь! – Он объехал трамвай. – Да! – Он поддал газу и завертел головой, разглядывая девушек. – Посмотрите на нее!
Воздух в Новом Орлеане был таким свежим, что казалось, его доставляют туда в надушенных шелковых платочках; а еще был запах реки и в самом деле запах людей, и ила, и черной патоки, и всевозможных тропических испарений – после сухих льдов северной зимы мы чуяли все это особенно остро. Мы ерзали от нетерпения.
– А на эту полюбуйтесь! – вопил Дин, показывая на другую женщину. – Да, я люблю женщин, люблю, люблю! По-моему, женщины прекрасны! Я люблю женщин!
Он сплюнул в окошко, застонал и схватился за голову. От возбуждения и усталости со лба у него падали крупные капли пота.
Мы вкатили машину на алжирский
[13]
паром и вскоре обнаружили, что переплываем Миссисипи.
– А теперь все должны выйти полюбоваться рекой и людьми и насладиться запахом окружающего мира, – сказал Дин, пытаясь совладать с темными очками и сигаретами и одновременно выскакивая из машины, как черт из табакерки.
Мы последовали за ним. Облокотившись о поручень, мы глядели на великую бурую мать всех рек, несущую из срединной Америки свои воды, словно стремительный поток истерзанных душ, а с водами – бревна Монтаны, речную тину Дакоты, горные долины Айовы и все то, что затонуло в Три-Форкс
[14]
, где во льдах берет свое начало тайна. На одном берегу остался дымный Новый Орлеан, а на другом готовился к столкновению с нами старый сонный Алжир с его перекошенными деревянными причалами. В послеполуденную жару трудились негры, поддерживая в топке парома красное пламя, от которого завоняли покрышки нашей машины. Дин любовался неграми, приплясывая от жарищи. Он носился по палубе и взбегал по лестнице в своих полуспущенных, сползших с живота мешковатых брюках. Неожиданно я увидел, как он, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения, стоит на ходовом мостике. Казалось, он вот-вот взлетит. По всему судну раздавался его безумный смех: «Хи-хи-хи-хи-хии!» Мерилу была с ним. Одним духом обежал он весь паром и вернулся с рассказом обо всем, что увидел, а потом, как раз когда все загудели, требуя проезда, впрыгнул в машину, мы соскользнули с парома, обогнав в тесноте две-три легковушки, и через минуту уже мчались по Алжиру.
– Куда? Куда? – орал Дин.
Перво-наперво мы решили умыться на заправочной станции, а заодно справиться о местонахождении Буйвола. В лучах нагонявшего дремоту заходящего солнца играли маленькие дети, прогуливались голоногие девушки в платочках и хлопчатобумажных блузках. Дин побежал и осмотрел всю улицу, он ничего не желал упускать. Оглядываясь по сторонам, он кивал и почесывал живот. Откинувшись на сиденье и надвинув на глаза шляпу, Детина Эд улыбался Дину. Я уселся на крыло автомобиля. Мерилу удалилась в уборную. От поросших кустарником берегов, где едва различимые люди с удочками ловят рыбу, от погруженной в сон дельты, которая простирается в глубь багровеющей земли, исполинская вздыбленная река резко поворачивает свое главное русло к Алжиру и с несказанным громыханием обвивается вокруг него змеей. Казалось, сонный полуостровной Алжир со всеми его лачугами и их трудолюбивыми обитателями в один прекрасный день смоет водой. Косо садилось солнце, стрекотали насекомые, стонали ужасные воды.
Мы направились к дому Старого Буйвола Ли, который находился в пригороде, неподалеку от дамбы. Дом этот стоял у дороги, бежавшей через заболоченное поле. Это была ветхая развалюха, обнесенная покосившейся верандой, с плакучими ивами во дворе. Трава поднялась почти на метр, старая ограда клонилась к земле, деревянные сараи завалились. Во дворе не было ни души. Мы въехали во двор и увидели на задней веранде корыта. Я вышел из машины и направился к двери. В проеме стояла Джейн Ли. Прикрыв ладонью глаза, она смотрела в сторону солнца.
– Джейн, – сказал я. – Это я. Это мы.
Она это знала.
– Да, я знаю. Буйвола сейчас нет. Что это там, пожар? – Мы оба посмотрели в сторону солнца.
– Ты имеешь в виду солнце?
– При чем тут солнце? Я слышала, как там воют сирены. Разве ты не замечаешь необычное зарево? – Это было в той стороне, где остался Новый Орлеан. Облака и впрямь были странными.
– Я ничего не вижу, – сказал я.
Джейн шмыгнула носом.
– Все тот же старый Парадайз.
Вот такими приветствиями обменялись мы после четырехлетней разлуки. Когда-то Джейн жила в Нью-Йорке вместе со мной и моей женой.
– А Галатея Данкел здесь? – спросил я.
Джейн все вглядывалась в даль, отыскивая свой пожар. В те времена она за день глотала по три тюбика бензедрина. Ее некогда по-немецки пухлое привлекательное личико стало непроницаемым, красным и изможденным. В Новом Орлеане она заразилась полиомиелитом и слегка прихрамывала.
