Наконец, завершив свой рассказ, Мордред умолк. В последовавшей затем тишине стало слышно, как бьются в огромном очаге языки пламени, словно знамена на ветру.
И вновь слова Артура оказались неожиданны. Он говорил так, как будто вопрос продолжал какую-то затаенную его мысль, которая, казалось, не имела никакого отношенья к насущным делам.
— Почему она назвала тебя Мордредом?
После стольких уже ставших привычными разговоров и перешептываний юноша без промедленья ответил, не дав себе даже времени подумать, с прямотой, какая еще час назад показалась бы ему немыслимой:
— Это имя означает «мальчик из моря». Вот где меня выловили после того, как меня спасли с корабля, на котором ты приказал утопить детей.
— Я?
— С тех пор я уже слышал, что это был не твой приказ, мой господин. Правды я не знаю, но так мне рассказывали раньше.
— Ну, разумеется. Именно это она тебе и говорила.
— Она?
— Твоя мать.
— О нет! — поспешил воскликнуть Мордред. — Сула никогда мне ничего не рассказывала ни о корабле, ни об убийствах. Мне рассказала все королева Моргауза и много позднее. Что до моего имени, половину мальчишек на островах зовут Мордред, Медраут… море там повсюду.
— Тогда понимаю. Вот почему мне потребовалось столько времени, чтобы отыскать тебя, хотя я и знал, где пребывает твоя мать. Нет, я говорю не о Суле. Я имею в виду твою настоящую мать, женщину, которая тебя родила.
— Ты это знаешь? — Его голос осекся. — Ты это знаешь? Ты хочешь сказать, что ты… Что ты правда искал меня? Ты действительно знаешь, кто моя мать? Кто я на самом деле?
— Кому, как не мне, это знать.
Слова эти упали тяжело, словно отягощенные каким-то иным смыслом, но Артур, похоже, решил сменить тему и только добавил:
— Твоя мать — моя сводная сестра.
— Королева Моргауза? — Мальчик так и застыл с приоткрытым ртом, застыл словно громом пораженный.
— Она самая.
Артур решил пока не рассказывать всего. Здесь потребна постепенность. Мордред быстро моргал, его разум впитывал новый поразительный факт, вспоминая, загадывая наперед…
Наконец он поднял взгляд. Страх был позабыт; и прошлое, даже недавнее прошлое, тоже позабыто. Глаза его, казалось, сияли от волнения, которое вот-вот грозило выплеснуться в слова.
— Теперь я понял! Она мне кое-что рассказывала. Это были всего лишь намеки. Намеки, которых я не мог понять, поскольку истина никогда не приходила мне в голову. Ее собственный сын… действительно ее настоящий сын! — Он порывисто и глубоко вздохнул. — Так вот почему она призвала меня к себе! Встреча с Гавейном — всего лишь предлог. Мне и тогда уже казалось странным, зачем это ей воспитывать бастарда своего мужа от какой-то городской девицы. И даже выказывать ко мне милость! И все это время я был ее собственным сыном, бастардом лишь потому, что родился до срока! Ну да, конечно, теперь я понимаю! Когда я родился, они были женаты всего месяцев восемь. А потом король Лот вернулся из-под Линниуса и…
И внезапно слова замерли у него на устах. Возбужденное понимание исчезло из его взгляда, словно за глазами у него опустился ставень.
Складывались и другие части головоломки.
— Так, выходит, это был король Лот? — медленно заговорил он. — Это король Лот приказал убить новорожденных младенцев? Поскольку рожденье его старшего сына было сомнительным. А моя мать спасла меня и отослала к Бруду и Суле на Оркнейские острова?
— Король Лот приказал убить младенцев. Это правда.
— Чтобы убить меня?
— Да. А вину возложить на меня.
— А это зачем?
— Из страха перед людским гневом. Перед родителями младенцев, которые были убиты. А также потому, что хотя под конец он и сражался под моим началом, Лот всегда был мне врагом. И по другим причинам.
Последние слова были произнесены медленно. Артур все еще ощупью искал дорогу к тому моменту, когда могла быть высказана самая важная правда, и потому придал им вес, который мог бы заставить Мордреда усомниться во всем том, чем пичкали его в детстве и отрочестве. Но Мордред отказывался сворачивать с пути. Он был занят собственными давними навязчивыми мыслями и горестями. Шагнув вперед, он оперся обеими расставленными ладонями о стол и с нажимом сказал:
— Да, были и другие причины! Мне о них известно! Я старший из его сыновей, но поскольку я рожден не в браке, он побоялся, что в будущем люди усомнятся в законности моего рожденья, усомнятся в том, чей я сын, и затеют в королевстве усобицу! Лучше было избавиться от меня и зачать другого законного принца, который со временем без препятствий и ненужных вопросов принял бы в свою руку королевство!
— Мордред, ты забегаешь слишком далеко вперед! Ты должен меня послушать.
Маловероятно, что Мордред мог тогда заметить, что король говорит без обычной своей решительности, что король Артур растерян, если такое слово можно применить к великому воителю. Но Мордред был не в силах слушать. Все то, что узнал он в последние несколько минут, все возможные последствия этого знания и нового, изменившегося его положения, огромной тучей, вносящей смятение и смуту, пронеслись в его голове. Однако они оставили по себе новую решимости и заставили позабыть об осторожности, заменив ее радостной уверенностью, что можно наконец высказать все и высказать перед человеком, в чьей власти дать осуществиться его мечтам.
— Разве тогда я, — не слушая, но слегка заикаясь от волненья, говорил он, — по трезвому разумению — не наследник Дунпельдира? Или, если Тидваль поставлен держать эту цитадель для Гавейна, то — Оркнейских островов? Государь, два королевства, причем столь удаленные друг от друга, трудно держать одному человеку, и, конечно, сейчас самое время разделить их? Ты сказал, что не позволишь королеве Моргаузе вернуться назад. Позволь мне вернуться вместо нее!
— Ты не понял меня, — ответил ему король. — У тебя нет прав ни на одно из Лотовых королевств.
— Нет прав? — Слова и голос могли бы принадлежать самому юному Артуру, выпрямившемуся как лук, из которого только-только выпущена стрела. — Нет прав? А ведь ты сам зачат вне брака королем Утером Пендрагоном и дамой, которая тогда была еще герцогиней Корнуэльской и которая не могла выйти за него, пока не истечет месяц траура?
Не успел он сказать это, как тут же пожелал, если б то было возможно, забрать свои слова назад. Король не произнес ни слова и выраженье лица его не изменилось, но сознание содеянного заставило Мордреда умолкнуть, а в тишине в его душу вернулся страх. Дважды за один вечер он дал волю чувствам, и это он, Мордред, который не один год старался побороть свою природу, одеться броней — против тягот и риска жизни бастарда, против горечи утраты старого дома и отсутствия нового, — холодной как море броней самообладанья.
Заикаясь, он попытался извиниться, загладить сказанное сгоряча:
