— Это все, о чем его спрашивали. Так он совершал для тебя и другие убийства? Это он поднес Мерлину яд?
— Это было много лет назад. Скажи мне, старый чародей уже говорил с тобой? Это он навел на тебя чары, чтобы ты переметнулся на сторону Артура?
— Я не говорил с ним. Я почти его не видел. Он вернулся в Уэльс.
— Тогда, может, твой отец Верховный король, — она не выговорила, а выплюнула эти слова, — который был столь откровенен с тобой, может, он рассказал о том, что предрек Мерлин? Какова будет твоя судьба?
Во рту у Мордреда пересохло, но он все же ответил:
— Ты сказала мне. Я все помню. Но все, что ты рассказывала мне тогда, обернулось ложью. Ты сказала, он враг мне. Это была ложь. Все твои слова, все ложь! И Мерлин не враг мне! Все эти разговоры о пророчестве…
— Чистая правда. Спроси его. Или спроси короля. Или, еще лучше, спроси самого себя, Мордред, почему я сохранила тебе жизнь. Да, теперь, вижу, ты понимаешь. Я берегла тебя потому, что тем самым я в конечном итоге отомщу и Мерлину, и Артуру, который презрел меня. Слушай. Мерлин предвидел, что ты принесешь Артуру погибель. Из страха он прогнал меня от двора и отравил мысли Артура своими наветами. Но с того дня, сын мой, я делала все, что зависело от меня, чтобы приблизить эту самую роковую погибель. Не только родила тебя, но и увезла от жаждущего убийства Лота, а еще — я обновляла во тьме проклятие каждое затмение, каждую смерть луны, с того дня, когда меня изгнали от двора моего отца, обрекли проводить юные годы в дальнем, холодном уголке королевства, меня, дочь Утера Пендрагона, воспитанную среди роскоши и веселья…
Тут он прервал ее. Из всей ее речи он расслышал только одно:
— Я принесу погибель Артуру? Как?
И услышав нотку мольбы и страха в его голосе, королева заулыбалась.
— Даже если б я знала, едва ли я сказала бы это тебе. Но я не знаю. Не знал этого и Мерлин.
— Если это правда, почему он не приказал умертвить меня?
Губы ее презрительно искривились.
— Его мучила совесть. Ты был сыном Верховного короля. Мерлин любил говорить, что боги свершают свою волю неведомыми нам путями.
Снова молчанье. Наконец Мордред медленно произнес:
— Но в этом деле они, похоже, свершат все руками человеческими. Моими руками. А я уже и сейчас могу сказать тебе, королева Моргауза, что не навлеку погибель на короля!
— Как сможешь ты этого избежать, если ни ты, ни я, ни даже Мерлин не знаем, как и откуда нанесен будет удар?
— Я знаю, что он будет нанесен мной или через меня! Ты думаешь, я стану в бездействии ждать этого? Я найду выход!
И снова в голосе ее зазвучало презренье:
— К чему разыгрывать такую преданность? Ты хочешь сказать мне, что ни с того ни с сего ты его любишь? Но в тебе нет ни любви, ни преданности, Мордред. Смотри, как ты повернулся против меня, а ведь ты собирался служить мне до конца своих дней.
— Нельзя строить на склизких камнях! — яро запротестовал он.
Теперь она уж точно улыбалась.
— Если гнилая я, то ты — плоть от плоти моей, Мордред. В тебе моя кровь.
— И его!
— Сын — слепок со своей матери.
— Не всегда! Остальные твои дети — слепок с их родителя, достаточно на них посмотреть. Но во мне никто не признает твоего сына!
— Но ты такой же, как я. А они нет. Они отважны, они красивые воины, но разума у них все равно что у дикого скота. Ты — сын ведьмы, Мордред, это у тебя коварный и ловкий язык и змеиное жало, и разум, плетущий в темноте свои замыслы. Мой язык. Мое жало. Мой разум. — Она улыбнулась медленной кошачьей улыбкой. — Меня могут держать в заточении до конца моих дней, но теперь брат мой Артур пригрел у себя на груди другую змею, сына с разумом его матери.
Холод пробрал его до самых костей.
— Это неправда, — хрипло проговорил он. — Ты не сможешь отомстить ему моими руками. Я никому ничем не обязан. Я не причиню ему вреда.
Королева вновь подалась вперед, говорила она мягко и все еще улыбалась:
— Мордред, послушай меня. Ты еще молод и не знаешь жизни. Я ненавидела Мерлина, но старик никогда не ошибался. Если Мерлин видел, что на звездах начертано, что ты принесешь Артуру погибель, как ты можешь бежать этого? Настанет день, день гнева и судьбы, и все предсказанное свершится. И я тоже видела кое-что, хоть и было это не среди звезд, а в подземном омуте.
— И что это было? — с трудом выдавил он.
Краски вернулись на ее чело, глаза ее сияли. Она была прекрасна.
— Я видела для тебя королеву, Мордред, и трон, если у тебя хватит силы его занять. Красивую королеву и высокий трон. И я видела змею, жалящую в пяту королевства.
Ее слова эхом метались по комнате, гулко гудели, словно колокольный звон.
— Если я повернусь против него, — быстро заговорил Мордред, стремясь прогнать наваждение, — тогда и впрямь я стану змеей.
— Если так будет, — гладко присовокупила Моргауза, — эту роль ты разделишь с самым светозарным из ангелов, тем, что был ближе всех своему повелителю.
— О чем ты говоришь?
— Так, ни о чем. Монахини всякое тут рассказывают.
— Ты пытаешься напугать меня глупыми сказками! — гневно возразил он. — Я не Лот и не Габран, я — не потерявший от любви голову глупец, руками которого ты свершаешь убийства. Ты сказала, я такой же, как ты. Прекрасно. Но теперь я предупрежден и знаю, что мне делать. Если мне придется оставить двор и держаться вдали от него, я сделаю это. Никакая сила на земле не заставит меня поднять для убийства руку, если только я сам этого не захочу, а к смерти его я никогда, клянусь тебе, никогда не буду причастен. Клянусь тебе в этом самой богиней.
Никакого эха. Чары рассеялись. Слова, что он выкрикнул, пали на глухой и неподвижный мертвый воздух. Он стоял, тяжело дыша, и рукой сжимал рукоять кинжала.
— Смелые слова, — весело отозвалась Моргауза и от души рассмеялась.
Повернувшись на пятках, он выбежал прочь из комнаты, захлопнув за собой дверь, чтобы не слышать смеха, который преследовал его точно проклятье.
3
С возвращением в Камелот, где мальчики вновь погрузились в бурную жизнь столицы, воспоминания об Эймсбери и заточенной в монастыре королеве начали понемногу тускнеть.
Поначалу Гахерис громогласно жаловался направо и налево на тяготы, которые, по всей видимости, приходится переносить его матери. Мордред мог просветить его относительно этих тягот, однако предпочитал молчать. Ни словом не упоминал он и о своей беседе с королевой. Младшие принцы время от времени пытались допытаться, о чем там было говорено, но на расспросы их он отвечал каменным молчанием, и потому вскоре они потеряли к этому интерес. Гавейн, который лучше других мог угадать, как повернулся этот разговор, возможно, не желая получить резкий отпор, не проявлял любопытства и потому не узнал ни о чем. Артур же, напротив, спросил сына, как прошла поездка, а услышав в ответ: «Неплохо, государь, но не настолько, чтобы жаждать новой встречи», кивнул и оставил эту тему. Неоднократно отмечалось, что когда разговор заходил о его сестрах, король становился раздражен, или гневен, или попросту скучал, и потому при дворе избегали упоминать о них, и вскоре обе королевы были почти позабыты.
