– Этого хватит. Орм, спускайся сюда и прощайся с Бестлой. Чтобы освободить ее дух, должны быть настоящие похороны, – пришептывала Белянина ученица, перекладывая холодное, как лед, и твердое, как дерево, тело на старую мятль.
Орм провел рукой по запачканным землей и засохшей кровью волосам сестры. Прикосновение свело насмарку все его усилия вести себя с должной сдержанностью – из глаз ручьями полились слезы, и беглого раба прорвало:
– Все вроде на поправку пошло после Гафлудиборга, нас обоих на кухню определили, несколько дней даже ели досыта, а потом Бестлу послали отнести поднос с пивом и бараниной в шатер конунга, и… и…
Орм бросился на шею к Гуннлауд, продолжая плакать.
– Ну будет, будет, – наконец вполголоса проговорила знахарка, бережно отстраняя дважды осиротевшего мальчика за плечи. – Отроки, берите за углы у ее изголовья, а я возьму за оба у ног.
Трое легко опустили тело в могилу, теперь уже без цепей и лицом вверх.
– Закрывать мятль? – запоздало спросил Аки, все-таки не удержавшийся и взглянувший на мертвое лицо со следами запретного обряда, заточившего дух в тюрьме медленно тлевшей плоти.
– Погоди. Сперва Орм должен поднять погребальную чашу.
Чашей служила помятая миска, из которой, судя по всему, в уже казавшиеся давними времена до падения Гафлудиборга беззаботно хлебал овсяную болтушку с овечьими потрохами дворовый песик по имени Ракки – руны имени были выцарапаны на олове. При мысли о собачьей похлебке, у Гуннлауд заныло в животе. Знахарка нацедила в посудину воды из деревянной баклаги, обтянутой сверху облезлой овечьей шкурой.
– Пей первым, оставь нам по нескольку глотков. Аки, теперь ты. Давай сюда, – приняв «чашу,» Гуннлауд пригубила воду и передала миску обратно Орму. – Остальное плесни в могилу.
Взяв у продолжавшего беззвучно плакать мальчонки оловянную миску, дева спустилась в углубление и положила ее у левой руки Бестлы.
– Орм, давай меч.
Брат покойницы некоторое время возился со свертком за спиной. Развернув оружие, он протянул его рукоятью вперед. Гуннлауд взяла меч в руку. Строго говоря, это был не меч, а стародавний железный скрамасакс с односторонней заточкой и обухом в толщину пальца, возможно, некогда принадлежавший одному из карлов дома Дрого, завоевателей Килея после Фимбулвинтера. Знахарка осторожно пристроила простую деревянную рукоять у правой кисти покойницы. Затем она сделала шаг к изголовью могилы, достала из-за голенища сапога собственный сакс, короткий и бритвенно-острый, и перерезала нити, крест-накрест зашивавшие мертвые губы, что-то приговаривая по-венедски.
– Что ты говоришь? – полюбопытствовал Аки.
– Слова силы. Теперь ее дух свободен и сможет сказать клич мести.
– А как… Как она увидит, куда идти?
Гуннлауд уронила на грудь Бестлы два оберега, грубо вырезанных из каменного сала.
[122]
– Белый ястреб защитит ее от воронов, а голубка укажет путь.
Глава 52
Над Лимен Мойридио стлались дымные хвосты. Горели пригороды, где толпа уже разграбила и подожгла несколько десятков аулионов – домов вельмож и землевладельцев. Вместе с запахом гари, до преддверия порфирового чертога доносились крики: «Крато! Крато!» Восставшая чернь не то взывала к мощи Четырнадцати, не то хвалилась собственной мощью. Горо и Йеро, совершившие вылазку в город через один из известных последнему подземных ходов, были одеты в яркое тряпье представителей одной из преступных шаек, участвовавших в бунте, Синих Лезвий. Схоласт рассказывал:
– Сейчас Лезвия и Обухи примирились и собираются объявить Айпо, вожака Зеленых Обухов, багряным гегемоном.
[123]
– Что-о-о? – в один голос выдохнули Тира, Плагго, и Дамонико Телестико.
Лицо картопатриоса было неподвижно.
– Они решили, что Ионно, вожак Лезвий, не годится в гегемоны, потому что в молодости был продан в рабство и оскоплен, и не сможет быть удовлетворительным супругом для Тиры, – голос Йеро положительно сочился ненавистью. – Поэтому он станет брахилогосом.
– «То-то Алекторидео обрадуется,» – не удержалась и, не взирая на, мягко говоря, невеселость обстоятельств, про себя съехидничала Тира.
– Еще я слышал, – чуть менее злобно продолжал схоласт, – что мысль объединиться подали Лезвиям и Обухам те же жрецы с северо-запада, Омунд и Кеттиль, что несколько месяцев назад пришли сюда проповедовать учение нового бога.
– Почему они до сих пор не казнены? Позор… – лицо диэксагога еще сильнее побагровело.
– Среди черни, учение о новом боге обрело силу, – сложив руки, объяснил Плагго. – Они укрывают его проповедников в катакомбах под трущобами Птокотио.
– Лезвия клянутся копьем Одина, – добавил Горо, – а Обухи – стуком копыт его скакуна.
– И где они собираются провозглашать этого червя гегемоном? – нахмурясь, осведомилась Тира.
– На конистре, где проводятся ристалища и кулачные бои. Там толпа тысяч в десять, – словно извиняясь, сообщил ботаник.
– Все вместе собрались, на площади в углублении и всего с двумя выходами? Вот и хорошо, одного отряда стражи хватит, чтобы указать толпе на ее место – в трущобах. Картопатриос, вели страже седлать коней.
– Но, мегалея…
– Я не хочу лишнего кровопролития. Оно только ожесточит чернь, – с легким высокомерием провозгласила дочь Осфо Мудрого. – После того, как твои всадники вытеснят Синих и Зеленых в нижний город, мы помилуем нескольких главарей, кто уже сидит в подземельях дворца, объявим даровую выдачу пшеницы и меда, и награду в сорок оболов каждому головорезу, кто завербуется на один из новых кораблей.
– Мегалея, стража не будет седлать коней.
– Что-о-о? – снова вскричали наследница, наместник, и пресбеус.
– Они заявили, что служат гегемону, – Леонтоде полубессознательно поклонился в сторону порфирового чертога. – А гегемона вот-вот провозгласят на конистре. Нам всем нужно бы бежать, пока береговая стража тоже не переметнулась…
– Гегемона? Гегемона? Я дам им гегемона!
Тира вскочила со скамьи и подбежала к позолоченным резным дверям. Тяжеленный засов не желал подаваться.
– Мегалея, что ты делаешь? – возмутился наместник.
Вместо слов, Йеро, вслед за Тирой подошедший к входу в чертог, налег на рычаг засова. Еще мгновение, и к нему примкнули Горо и Кирко. Приглушенный толстым слоем дуба, раздался треск, сменившийся на скрип. Балка из драгоценного черного дерева, привезенного из дебрей Нотэпейро, поднялась под прямым углом, освободив позолоченные бронзовые крюки в створках. Ботаник и Тира растворили левую половину дверей, схоласты – правую.
