– А кто говорил с ним? – ввернул сын ярла.
– Кто с ним говорил, почти все мертвы. Одну старуху он в живых оставил, жрицу Мары.
– А как зовут ее? И кого жрицу?
– Никак не зовут, и незачем. Мара – старая богиня, мало кто ее помнит. Когда-то, говорят, мост между явью и навью стерегла. Теперь ей одни змеи служат, да еще вот одна старуха без имени. Когда та старуха умирает, другая старуха тело первой обмывает, эту воду пьет, имя свое забывает, да начинает Маре служить, – старик закашлялся.
– Тьфу! Без этого жуть до чего полезного знания про старух и воду мы бы, поди, и обошлись, – отметил Кнур и еще раз сплюнул.
– Выпей пивка, Селимир Радилович, – Найдена протянула старому посаднику мех, вытаскивая затычку.
Тот сделал добрый глоток и передал мех обратно. Поймав взгляд Безноса, Найдена протянула мех и ему. Подкрепленный последним пивом, сваренным Барсуком, Селимир продолжал:
– Дроттар все рассказал старухе, и велел, чтоб та другим передала. Осерчал Один и на богов, и на смертных, что его забыли. Тысячу лет готовил он месть богам, что Рагнарёк пережили, и одного за другим, всех их поубивал. Своих собственных сыновей – первыми. А теперь в Круг Земной вернулся, пришел ему черед смертных наказать. Кто всех других богов отверг и ему служить начал, тому он дает тайное знание. А за него требует жертв – повешенных или задушенных.
– А как же Кром, Яросвет, Собака? – снова возмутился Горм.
– Иди в город, говори со старухой. Я посадником был, не ведуном. Старуха твердит: «О́дин оди́н,» – и понимай как хочешь. Безнос, ты к этому меху присосался, что овод к лосю…
Глава 17
Река Меларизо текла с юго-востока на северо-запад. Она была названа в честь мифической реки, по преданию, протекавшей через плодородную долину, в устье которой стоял волшебной красоты город, построенный таинственным народом брадиэфеков за два эона до нынешнего. Новая река Меларизо впадала в море немного к северу от мыса, прикрывавшего от волн и холодных ветров залив Мойридио, и в ее устье была только небольшая рыбацкая гавань. Воды южной Меларизо тоже питали щедрую почву, на которой до Кеймаэона росли финиковые пальмы, оливковые деревья, и виноград, и где даже в гибельные времена родились рожь и голубика в достаточном количестве, чтобы прокормить пару деревень. В пяти днях пути от моря, над рекой на невысокой скале с плоской вершиной стояли развалины чертога. Согласно молве, когда-то он принадлежал пасианаксу, багряному гегемону, чей шаг сотрясает твердь, и был полон чудес – стеклянные окна шириной во всю стену, фонтаны, бассейн с всегда теплой водой, волшебные шары, своим светом превращавшие ночь в день. Местные жители время от времени расчищали бассейн, и вода в нем и вправду круглый год была теплой. Ни окон, ни фонтанов, ни шаров, естественно, не осталось, и по записям, медленно превращавшимся в труху в одном из архивов Лимен Мойридио, на самом деле чертог был построен элефантархом – начальником небольшого подразделения боевых слонов. Чуть поодаль от скалы, но тоже в виду реки, стоял аулион – большой одноэтажный дом, построенный по периметру прямоугольного двора, и крытый черепицей, где раньше жили смотритель, садовники, и прочая челядь. В течение последних ста с чем-то лет, этот аулион был вторым летним дворцом багряной династии, что, как говорили схоласты, представляло печальное свидетельство низости ее падения. Схоласты намеренно забывали, что на протяжении нескольких предшествовавших столетий, у багряной династии вообще не было ни одного летнего дворца.
Последние три года, переезд багряного двора во второй летний дворец происходил до весеннего солнцестояния, а возвращение оттуда в Лимен Мойридио задерживалось до поздней осени. Причиной этого, увы, была опасность набегов варваров с далекого севера. Необходимость на своей же земле прятаться от дикарей в мохнатых штанах была не раз оплакана и вельможами, и схоластами. Последних особенно уязвляло то обстоятельство, что генеалогия багряной династии описывала промежуток времени в несколько раз длиннее, чем вся история и предыстория варваров, чьи боги, и те еще не существовали во времена истинной славы багряной гегемонии, когда ее столицей был ныне обреченный забвению Ипсипургомагдол.
Упадок упадком, а Тире гораздо больше нравилось проводить время в аулионе и его окрестностях, чем в зимнем дворце. Причин этому было несколько. Начать с того, что зимний дворец не был окружен одичавшим садом, где можно было залезть на вишневое или шелковичное дерево и прекрасно провести время, поедая ягоды, читая свиток, например, с историей гегемона Алазона и басиллисы Кудиопартено, и мечтая. Такая история нравилась Тире, в отличие от «истории», занимавшей большую часть зимних уроков и в основном сводившейся к бесконечной зубрежке тысячелетней генеалогии. Кстати, летние уроки часто приходились Тире по вкусу, например, фармакология – наука о ядах, или орхестетика – наука о плясках. Последняя включала и особо сложные пляски с кинжалами и со змеями, что было очень занимательно. Кроме того, за три года, прошедшие с последнего набега варваров на Лимен Мойридио, Тире удалось удрать из зимнего дворца в город ровно один раз, и этот успех очень плохо кончился для архифилакса, начальника дворцовой стражи, который был разжалован наместником, послан на север, и вскорости погиб в очередной стычке с варварами. Сам наместник и словом не обмолвился об этом – о судьбе архифилакса Тире рассказал Плагго, благородного вида и поведения старец, изредка появлявшийся при дворе. Плагго же помог Тире устроить выдачу для семьи погибшего ежемесячного вспомоществования. После этого случая, сбегать из дворца и носиться по городу вместе с детьми ремесленников и купцов, знавших Тиру как Тиро, сына травника Горо и поварихи Нетты, больше просто не хотелось. Все же возможности выйти из дворца с ведома наместника непременно вели к обряжению в одежды с таким количеством золотого шитья, что они не гнулись, глашатаям, трубачу, и отряду стражи в сопровождение. В летнем дворце все эти проблемы просто не возникали. Никто не ждал от Тиры, что она будет сидеть в четырех стенах, расшитый золотом гиматион оставался в Лимен Мойридио (вот бы что крысам съесть), и многие уроки проходили на открытом воздухе. Время от времени, летняя учеба была не просто занятной, но даже таинственной.
– Мегалея, мегалея!
Настойчивый шепот травника наконец разбудил Тиру. Тот стоял у изножья ее кровати. Травника сопровождал молодой страж со стеклянным светильником в руке, судя по его виду, отчаянно нервничавший в присутствие наследницы багряных гегемонов.
– Горо?
– Одевайся, мегалея. Ночь, луна на ущербе, время собирать дурман-траву и белену. Мы ждем за дверью. Да, вот тебе кое-что на зубок от матушки Нетты. – Горо поставил на резной столик с перекрещенными ногами в изголовье кровати серебряный подносик, на котором лежало или стояло что-то небольшое, пахнущее молоком, медом, и земляникой.
Травник и страж скрылись за дверью, оставив светильник на том же столике. В его свете стало ясно, что издавало соблазнительные запахи – стеклянный кубок с парным молоком и разрезанное надвое хлебное кольцо, половинки которого были намазаны медом и земляничным вареньем соответственно. Тира оттолкнула перину, поставила босые ноги на ковер, и впилась зубами в половинку хлеба с медом. Запив проглоченное молоком, она выскользнула из шелковой туники, в которой спала, подошла к зеркалу, наскоро провела несколько раз гребнем по волосам, сгребла волосы сзади обеими руками, уплотнила получившийся хвост, одной рукой подняла его вверх, и, взяв с полки под зеркалом пару длинных стальных булавок с золотыми головками, крест-накрест заколола. Сделав два шага назад, Тира посмотрела на свое отражение, подсвеченное сзади светильником – формы могли бы быть и подраматичнее, но снова сойти за мальчишку, если понадобится, может и не удасться, даже с подобранными кудрями. Тира открыла ларь, вытащила из него тонкую льняную тунику, расшитую красным и зеленым растительным узором, бросила обратно, вытащила другую, белую, с воротом, расшитым жемчугом….
