Сразу была начата принудительная мобилизация в Сибирскую армию под начало генералов и офицеров – махровых черносотенцев (к осени она была доведена примерно до 200 тыс. человек). И не случайно многие белогвардейцы, оказавшиеся в «Народной армии» Комуча, потянулись с Волги в Сибирь: Сибирское правительство и Сибирская армия были им ближе опостылевшей эсеровской «учредилки». Методы действий Сибирской армии были не менее жестокими, чем методы «Народной армии» Комуча, описанные поручиком Л. Бобриковым: те же расстрелы, шомпола, грабежи и мародерство. Жажда мести и реванша гнала офицеров Сибирской армии вперед. В их среде упорно распространялись слухи, что где-то в Сибири, скорее всего в Омске, до поры до времени скрывается великий князь Михаил Александрович, который вот-вот должен «открыться» и повести армию через Урал на Москву…
В то время как комучевская «Народная армия» вместе с белочехами рвалась к Казани, части Сибирской армии (также вместе с белочехами) развивали наступление в направлении на Екатеринбург – Пермь. Их задачей было соединение с интервентами и белогвардейцами, действовавшими на Севере (Архангельск), для последующего выхода на пути к Петрограду и Москве. Вместе с тем Сибирское Временное правительство усиленно формировало новые части в тылу.
Несмотря на определенные разногласия, имевшиеся между Самарой и Омском, существовали тенденции, толкавшие их к объединению. Прежде всего, тенденция военная, интересы совместной борьбы с Советской Республикой. Но действовала и тенденция политическая. Как эсеровская контрреволюция, так и омская буржуазно-помещичья реакция остро нуждались в признании и поддержке союзников. С одной стороны, союзники поощряли и поддерживали различные местные правительства и группы, исходя из тех опасений, которые у них вызывали перспективы воссоздания единой и мощной России (такая перспектива не способствовала бы проведению интервенционистского курса стран Антанты, укреплению их экономического и политического влияния на более отдаленные сроки). С другой стороны, антисоветские устремления Антанты, желание искоренить «революционную заразу», шедшую из России, настоятельно требовали концентрации всех контрреволюционных сил и потому союзники поощряли объединение местных правительств, противостоявших Советской власти. Между тем их разобщенность, в частности разобщенность Самары и Омска, дезориентировала антантовскую агентуру в Поволжье и Сибири. Интервенты хотели бы делать ставку с верными шансами на выигрыш, т. е. на те антисоветские силы, которые выглядели бы предпочтительнее с точки зрения успешной борьбы с Советской властью. Бывшие российские послы, оставшиеся в различных столицах Европы, в своих телеграммах контрреволюционным лидерам в России постоянно напоминали об этом. Так, посол в Риме М. Н. Гирс в конце июля 1918 г. телеграфировал послу в Токио В. Н. Крупенскому о том, что союзники готовы на контакт с любым антибольшевистским правительством, но «не могут признать одно из них, прежде чем не узнают шансов принятия его страной и содействия, которое оно могло бы им оказать».
Учитывая двойственность союзнической политики, внутренняя контрреволюция стремилась к сплочению своих рядов любой ценой, но каждая из соперничавших сторон рассчитывала при этом одержать верх. Московские контрреволюционные «центры» («социалистический» «Союз возрождения» и кадетский «Национальный центр»), имея в виду эту перспективу, усиленно перебрасывали на Восток свои кадры. Впрочем, эсеры опередили в этом кадетов. Теперь те стремились наверстать упущенное. Сосредоточивая внимание на Юге, где разворачивалась Добровольческая армия, и командируя туда своих представителей, «Национальный центр» отнюдь не игнорировал и Восток. Туда наряду с посланцами «Союза возрождения» должны были направиться «сам» Милюков, Н. И. Астров, В. А. Степанов и др. Но вышло иначе. По разным причинам эти люди оказались на Юге, а на Восток отправились кадеты Л. А. Кроль и В. Н. Пепеляев. В письме, позднее написанном руководству «Национального центра», Пепеляев прямо писал о цели своей миссии: «Национальный центр командировал меня на восток для работы в пользу единоличной диктатуры и для переговоров с адмиралом Колчаком…»
[686]
Но известно ли было в «Национальном центре» о местопребывании Колчака летом 1918 г.? Уезжая летом 1917 г. в Америку, Колчак, связанный с «Республиканским центром», с некоторыми монархическими и кадетскими деятелями, оставил при центре своего представителя – лейтенанта Фомина. Да и находясь в США, он не потерял связи с Россией, о чем свидетельствуют его письма к разным лицам в Петроград. Еще в канун Октября, зная, что Колчак предполагает вернуться в Россию, кадеты предложили ему баллотироваться в Учредительное собрание. Позднее, уже весной 1918 г., кадет С. В. Востротин уехал на Дальний Восток, в полосу отчуждения КВЖД, где сотрудничал с генералом Хорватом и членом его «правления» Колчаком. Летом 1918 г. Востротин вошел в состав «делового кабинета» Хорвата и, конечно, не мог не знать о всех «злоключениях» Колчака в Харбине, об его отъезде в Японию и т. д. Трудно предположить, чтобы Востротин или кто-либо иной не информировали обо всем этом кадетский ЦК, а следовательно, и «Национальный центр» в Москве.
О том, что в «Национальном центре» и в близких к нему кругах с именем Колчака связывались контрреволюционные планы всероссийского масштаба, свидетельствует уже цитировавшееся письмо В. В. Шульгина, написанное Колчаку 8 (21) июня 1918 г.
[687]
Трудно сказать, дошло ли письмо до Колчака, но это и не столь существенно. Важнее другое: письмо показывает, что уже в период «эсеровского господства» в Сибири Колчак рассматривался как фигура общероссийского значения, призванная установить военную, кадетско-монархическую диктатуру.
Между тем контрреволюционные элементы резко усилили заговорщическую деятельность и подготовку вооруженных восстаний в различных городах страны. Основные кадры для заговоров и восстаний рекрутировались из среды реакционного офицерства старой армии.
«Правда» писала, что весной и летом 1918 г. ряды активной контрреволюции пополнялись из многочисленного кадрового офицерства, из сыновей помещиков и буржуазии. Им нечего было терять. Они верили, что удачный военный заговор сможет сразу вернуть вес, что потеряно было в Октябре. В их руках имелись немалые запасы оружия, на их стороне был боевой опыт и дисциплинированность, вынесенные из армии
[688]
. Они довольно легко доставали фальшивые документы, которые давали возможность передвигаться по стране, завязывать конспиративные связи, проникать в советские учреждения.
…Три наиболее тяжелых удара были нанесены Советской власти в пределах контрреволюционно-интервенционистского кольца, зажавшего пролетарскую республику. И все же в июле 1918 г. первый удар нанесли левые эсеры, находившиеся с большевиками в правительственном блоке (в марте они вышли из Совнаркома, но остались в наркоматах, комитетах и Советах). Выражая интересы зажиточного крестьянства, левые эсеры не приняли социалистические революционные преобразования в деревне, отвергли продовольственную политику большевистской партии, выступили против комбедов. Но свою конфронтацию с большевиками они не ограничивали только «деревенской сферой». Выступая в роли защитников «широких (непролетарских) масс», они требовали прекращения решительных, революционных мер, направленных на защиту завоеваний Октября. Они считали, что советская политика вообще «сошла с правильных рельс» и должна быть без промедления «выправлена». Фактически левые эсеры замахивались на пролетарскую диктатуру. Наиболее экстремистски настроенные элементы из их среды распространяли злостные вымыслы о «союзе» большевиков с германскими империалистами, который якобы и вынуждал Совнарком «перекачивать» хлеб и другие товары из России в Германию. Эти же элементы бросали яростные призывы разорвать «позорный союз», начав «революционную войну» против Германии, войну, которая может якобы стимулировать революционное движение в других странах мира. Не отрицались при этом и террористические акты «в отношении виднейших представителей германского империализма», которые, как считали левоэсеровские лидеры, могли стать спичками для разжигания военного пожара…
