Наденька вспыхнула, но ничего не сказала и только села в кресло, с вызовом закинув ногу на ногу.
– Итак, – сказал Ломов, – оружие я забираю. В убийстве признается другое лицо, а ваш револьвер пойдет как улика. Вас никто арестовывать не будет, но любезность за любезность: вы будете регулярно докладывать мне о том, что происходит в доме Павла Антоновича. Меня интересуют посетители, разговоры и… словом, все, что имеет хоть какое-то отношение к политике. Полагаю, вы сможете договориться между собой, кто именно из вас будет этим заниматься.
– Вы хотите заставить нас шпионить! – возмутилась Лидочка. Елена Владимировна легонько коснулась ее руки.
– Вероятно, вы еще не знаете… Моя дочь собирается выйти замуж… за Федора Алексеевича… и покинуть дом.
– Не имею возражений, – ответил Ломов, и этой фразы оказалось достаточно, чтобы негодование Лидочки куда-то испарилось. – Личность Павла Антоновича притягивает самых разных посетителей, и я хочу знать, о чем они с ним говорят. Донесения будете оформлять в виде писем, об адресе и имени адресата мы условимся позже. Взамен, как я уже говорил, никто не будет подозревать Надежду Павловну в убийстве, никто не расскажет ее отцу о том, что она сделала, и вообще вашу семью никто не побеспокоит.
– Скажите, – не утерпела Елена Владимировна, – кто вы на самом деле такой? Вы ведь не просто следователь…
– Я занимаюсь особо важными делами, – ответил Сергей Васильевич, – и это все, что вам нужно знать. Так кто из вас будет автором писем?
Наденька нахмурилась и отвела глаза. Лидочка молчала. Елена Владимировна обвела дочерей быстрым взглядом и повернулась к Ломову.
– Что ж, вся неприятная работа всегда достается мне… Но ради блага семьи я согласна.
– Вы неподражаемы, сударыня, – сказал Ломов, с любопытством глядя на нее. – Впрочем, я заметил это еще тогда, когда допрашивал вас по поводу того револьверчика, который вы опрометчиво держали в ящике стола.
Елена Владимировна потупилась.
– К сожалению, – продолжал Сергей Васильевич, – нам не удастся сохранить в тайне, что Колозин был убийцей и что Павел Антонович зря вступился за него. Разумеется, это будет серьезным ударом по самолюбию Павла Антоновича, но нет такой горькой пилюли, которую нельзя подсластить. Постарайтесь убедить мужа, что Колозин был исчадием ада, он провел не одного человека, и он всегда славился дьявольской хитростью…
– Можете не указывать мне, сударь, – промурлыкала Елена Владимировна с легкой улыбкой. – Уж я-то знаю, как найти подход к моему Павочке…
– Очень хорошо, – серьезно промолвил Ломов. – И помните, что то, что вы делаете, вы делаете в конечном счете для его же блага. – Он обвел притихших женщин внимательным взглядом. – Полагаю, дамы, мне не надо говорить вам, что наш разговор должен сохраниться в тайне. Вы ничего не приобретете, если станете болтать, а потеряете – очень многое.
– Мама, – промолвила Наденька после того, как дверь за особым агентом закрылась, – во что мы ввязались?
– Не мы ввязались, а ты нас втянула, – отрезала мать. – Слава богу, Сергей Васильевич человек с понятием, и мне кажется, на него можно положиться.
– Он уже Сергей Васильевич? – протянула дочь. – А я бы назвала его короче: паршивый шпион…
– Ты предлагаешь мне пойти к отцу и рассказать ему, что ты убила Колозина? – спросила Елена Владимировна. Наденька посмотрела на нее затравленными глазами и молча покачала головой.
Глава 35
Весной
Прошло почти полгода.
К земской больнице пристраивали новый корпус, и за работами наблюдала лично Ольга Ивановна. О ее истинном статусе наконец-то стало известно окружающим, и они с любопытством ждали, чем все закончится у медсестры с доктором и «дожмет» ли она его.
– Стоит ему пальцем поманить, – доверительно говорил Худокормов Февронии Никитичне, – и она бы тотчас прибежала. А он только «здравствуйте», «до свидания» и «подайте мне йоду», ну, разве так дела делаются?
– Может, у него кто другой на примете? – заметила Феврония Никитична.
– Кто же? – заинтересовался фельдшер.
– Ну, как та баронесса зимой уехала, так он все в окно смотрел и вздыхал. Правда, потом вздыхать перестал, но оно и понятно: столько работы у него, тут не до переживаний. А Брусницкий-то каков, а? Женился на вдове Селиванова, почти не практикует теперь и вовсю распоряжается ее капиталами…
– Да, Яков Сидорыч шельма! – с удовольствием подтвердил фельдшер. – Наш доктор его спрашивает: как же, мол, дочери Селиванова, не были ли они против брака своей матери… А Яков Сидорыч ему и говорит: «Не волнуйтесь, они будут считать меня лучшим отчимом на свете, потому что я не буду мешать им совершать любые ошибки, которые им захочется совершить».
– Это что-то слишком для меня мудрено, – заметила Феврония Никитична. – Ну да Яков Сидорыч всегда умел устроиться. Наш-то доктор не такой, он приличный человек…
Поликарп Акимович вздохнул.
– Так думаешь, он не женится на Ольге Ивановне?
– Деньги, конечно, дело хорошее, – степенно промолвила Феврония Никитична, – да только вот за свои деньги она пожелает иметь его целиком, понимаешь? А он все-таки другого склада человек… Ладно, заболталась я тут с тобой, иди уж, а то мне обед готовить надо.
– Вряд ли доктор приедет к обеду, – ответил фельдшер. – Его господин Порошин вызвал. На пруду мать с дочкой утонули, он заключение о смерти должен давать…
– А кто утонул-то?
– Да, Аксинья, у которой прадед сто два года прожил, – охотно поделился фельдшер. – Все из-за дочки, вечно она то по деревьям лазила, то по льду бегала… Тут она проказничала и провалилась под лед, мать побежала ее вытаскивать и провалилась тоже… Обе утонули.
– Не надо было Аксинье на лед ходить, – проворчала Феврония Никитична, – она последнее время плохо себя чувствовала, в больницу несколько раз приходила… Ты куда ватрушку взял? – возмутилась она, видя, что фельдшер под шумок стащил ватрушку и совсем уже навострился отправить ее в рот. – Положь на место! Это доктора ватрушка, а не твоя…
Георгий Арсеньевич вернулся ближе к вечеру, и Ольга Ивановна вышла из больницы ему навстречу.
– Я слышала, что случилось в деревне, – сказала молодая женщина серьезно. – Очень жаль, конечно… Но, наверное, это все же к лучшему… Ведь она была неизлечимо больна.
– Нет, – с неожиданной для себя резкостью ответил доктор, – к лучшему было бы только одно – если бы Аксинья не болела, если бы она и ее дочь были живы… или если бы их спасли…
Он безнадежно махнул рукой и ушел.
«Наверное, мне надо объясниться с ней прямо, что ничего у нас не выйдет… Есть в ней какая-то черствость… что-то неприятное… Почему я все время думаю, что Амалия никогда бы такого не сказала? Хотя, наверное, я все равно больше ее не увижу…»
