В отношении «неструктурированной формы». Если семилетний ребенок, до слез тоскующий о своих родителях, о семье, пишет им «вприпрыжку» письмо (поставив число 16, день, но даже забыв указать месяц, по-видимому, июнь, поскольку землянику собирали), урвав, наконец, свободное время, то форма, конечно, будет несколько сумбурная, экспромтная, без предварительного обдумывания – вступление, главная часть, заключение, – а именно, «как Бог на душу положит». Но своеобразная форма и лейтмотив послания, как уже упоминалось в начале, легко просматриваются.
«Странные» идеи, действительно, присутствуют. Симор, как говорилось, книгоглотатель, чего он только не читал. Восточные религиозные философии оккупировали Западное полушарие, отсюда – карма, реинкарнация, интерес к його-медитации, чем нормальные люди, вроде мисс Овермен, бывают шокированы, как отмечает сам Симор («когда я сдуру, не подумав, что-нибудь брякну о перевоплощении, она так и шарахается в досаде и тревоге»). Ну, молодо-зелено, еще есть время расставить все по своим полочкам, в том числе и идею перевоплощения. Совершенно верно (quite right), чаще надо перечитывать Евангелие (или весь Новый Завет), там и намека нет на перевоплощение или карму. А вот його-медитация в будущем поможет Симору-Сэлинджеру выйти на православную Логос-медитацию, то есть на Исусову молитву. И в этом можно усмотреть, по словам А. Позидиса, предназначение «Раджа-йоги» и «Бхакти-йоги» для западного человека.
Но самая «странная» идея для советского критика – это, конечно, идея Бога-Творца, приверженность к этой идее в СССР, стране официального атеизма, рассматривалась даже в лучшие времена как государственная нелояльность. Отсюда и спецхран, «Хэпворту» место только там.
Но и западный человек, хотя там и не было государственных институтов атеизма, уже далеко отошел от идеи Творца всего сущего. Симор говорит о библиотекарях, мисс Овермен и ее начальнике мистере Фрейзере, что им вряд ли когда приходила когда в голову мысль о Божестве и причинах сотворения Вселенной, «так что оба они на мой страстный интерес к подобным вещам бросают каменно-неодобрительные взоры».
Вот американский критик Хассан и подвел черту: Сэлинджер религиозный человек, о чем с ним можно говорить серьезному критику? А Сэлинджер сказал свое последнее слово миру, лежащему во зле, и замолчал на полвека, до конца своей жизни. Все логично. Он может оправдаться: я все вам сказал, я чист от вашей крови.
Хэпворт 16, 1924 (Джером Дэвид Сэлинджер)
Перевод Инны Бернштейн
Это – последнее произведение, которое напечатал Джером Дэвид Сэлинджер, кумир 60-х годов, ветеран Второй мировой войны, один из самых ярких писателей Америки второй половины века. Напечатал в еженедельнике «Нью-Йоркер» в 1965 году. «Нью-Йоркер», достигая наших библиотек, сразу уходил в спецхран, и «Хэпворт» оставался у нас для чтения практически недоступен. А тех немногих, кто сумел его прочитать, он тогда оттолкнул неструктурированной формой и «странными» идеями. Сам же автор на этом поставил точку и избрал для себя дальнейшим молчание.
Несколько предварительных замечаний – сухо и по существу, в меру моих возможностей.
Первое. Меня зовут Бадди Гласс, и я много лет своей жизни, может быть, даже все сорок шесть, ощущаю себя чем-то вроде прибора, специально установленного, подсоединенного и временами приводимого в действие ради единственной цели – пролить немного света на короткую переменчивую жизнь моего покойного старшего брата Симора Гласса, который умер, покончил с собой, предпочел прекратить существование еще в 1948 году, тридцати одного года от роду.
Я намерен прямо вот сейчас, возможно, даже на этом же листе, начать дословно перепечатывать одно письмо Симора, которое я сам впервые прочел только четыре часа назад. Моя мать Бесси Гласс прислала мне его заказной почтой.
Сегодня пятница. В минувшую среду поздно вечером я сказал ей вскользь по телефону, что уже несколько месяцев пишу большой рассказ про некий вечер в 1926 году, на котором мы присутствовали вчетвером – она и наш отец и мы с Симором – и который имел для нас довольно важные последствия. Между этим эпизодом и письмом Симора существует, мне кажется, некая чудесная связь. «Чудесная» – плохое слово, не спорю, но здесь оно как будто подходит.
И больше никаких комментариев, повторюсь только, что намерен воспроизвести письмо Симора совершенно точно, слово в слово, до последней буквы, до запятой. Начиная прямо отсюда.
28 мая 1965 г.
Лагерь Саймона Хэпворта.
Хэпворт-Лейк,
Хэпворт, шт. Мэн.
Хэпворта 16-го дня 1924 г.
или вообще Бог весть когда.
Дорогие Бесси, Лес, Беатриса, Уолтер и Уэйкер!
Я буду писать за нас обоих, поскольку Бадди в настоящее время занят делами в другом месте и неизвестно когда освободится. Этот неуловимый, потешный, замечательный парнишка, как мне это ни забавно и ни печально, чуть не шестьдесят или даже восемьдесят процентов времени бывает занят делами где-нибудь в другом месте! Как вы, конечно, и сами знаете в глубине души и тела, мы по всем вам скучаем просто жутко. Мне очень стыдно, но не могу не желать и вам того же. Это до смешного приводит меня в отчаяние, и даже не очень-то до смешного. Ужасное безобразие, если все время чего-то добиваешься в себе, а потом начинаешь поглядывать, как на это реагируют другие. По моему убеждению, если с А. во время прогулки сорвало ветром шляпу, приятный долг Б. – поднять ее и вернуть А., не заглядывая ему в лицо и не ища на нем выражения благодарности. Боже мой, неужели я не могу научиться скучать по своим родным, не желая, чтобы и они скучали по мне в ответ? Для этого нужен характер потверже, чем у меня. Но Боже мой, с другой стороны гроссбуха, вы ведь все такие ужасно обаятельные, разве таких забудешь. Как нам не хватает всех ваших живых, выразительных лиц! Я родился безо всякой защиты на случай длительного отсутствия тех, кого я люблю. Простой, упрямый, смехотворный факт состоит в том, что моя независимость – только на поверхности, не то что у моего неуловимого младшего брата и солагерника. При том что мне сегодня без вас особенно горько, даже, если разобраться, почти невыносимо, я еще использую предоставившуюся мне редкую возможность, чтобы поупражняться во вновь освоенных простых приемах письменного сочинения и конструкции фраз, приведенных и слегка развитых в той книжице, местами бесценной, а местами – вздор собачий, которую, как вы видели, я изучал не отрываясь в трудные дни перед нашим отъездом сюда. Хотя для вас, дорогие Бесси и Лес, это все ужасная тощища, но превосходное – или хотя бы сносное – построение фразы представляет кое-какой курьезный интерес для глупого юнца вроде меня. Я был бы рад за предстоящий год избавиться от напыщенности, которая грозит погубить мое будущее как юного поэта, домашнего ученого и скромного человека. Очень прошу вас обоих и, может быть, мисс Овермен тоже, если вам случится заглянуть к ней в библиотеку или повстречаться с ней где-нибудь, пожалуйста, пройдитесь холодным, непредвзятым взглядом по нижеследующим страницам и немедленно дайте мне знать, если обнаружите вопиющие или просто неряшливые ошибки в композиции, грамматике, пунктуации, а также погрешности против безупречного вкуса. Доведись вам случайно или намеренно увидеться с мисс Овермен, пожалуйста, попросите ее быть в этом отношении ко мне убийственно беспощадной и объясните ей дружески, что меня просто убивает пропасть, существующая между моим письменным и разговорным голосом! Очень неприятно и подло иметь два голоса. А также передайте этой милейшей невоспетой женщине мой неизменно теплый и почтительный привет. Как бы мне хотелось, чтобы вы, мои любимые, перестали раз и навсегда считать ее про себя старой грымзой. Никакая она не грымза. На свой обезоруживающий и скромный лад эта маленькая женщина обладает простотой и отвагой не хуже какой-нибудь безымянной героини Гражданской или Крымской войны – двух, по-моему, самых трогательных войн за последние несколько столетий. Бог мой, вы только попытайтесь представить себе, ведь для этой достойной незамужней женщины нет в этом столетии даже подходящего уголка! Текущее столетие для нее – одна сплошная вульгарная неловкость. В глубине души она была бы рада прожить остаток своих лет подругой и доброй соседкой Элизабет и Джейн, двух в разной мере очаровательных героинь «Гордости и предубеждения», а они бы обращались к ней за разумными и практическими советами. На самом-то деле она ведь даже и не библиотекарь в душе, к сожалению. Как бы там ни было, предложите ей, пожалуйста, какой-нибудь кусок этого письма, на ваш взгляд наименее личный или пошлый. И попросите не судить мои писания так уж строго. Честно сказать, они не стоят того, чтобы тратить на них ее терпение, убывающие физические силы и очень приблизительное чувство реальности. к тому же, честно сказать, хотя с годами я и научусь писать немного лучше и мои сочинения станут меньше походить на записки сумасшедшего, все-таки на самом деле они совершенно безнадежны. Каждый штрих пера всегда так и будет нести на себе знак моей неуравновешенности и избытка чувств. Ничего не поделаешь!
