К полуночи этот переулок, самый воздух которого был специфически зловонен, гудел своим обычным шумом, в котором прорывались звуки то разбитого фортепьяно, то скрипки, то гармоники; когда отворялись двери под красным фонарем, то неслись пьяные песни.
В одном из глухих, темных дворов свет из окон почти не проникал, а по двору двигались неясные тени, слышались перешептывания, а затем вдруг женский визг или отчаянная ругань…
Передо мной одна из тех трущоб, куда заманиваются пьяные, которых обирают дочиста и выбрасывают на пустыре.
Около входов стоят женщины, показывают «живые картины» и зазывают случайно забредших пьяных, обещая за пятак предоставить все радости жизни вплоть до папироски за ту же цену…
Когда я пересек двор и подошел к входу в подвал, расположенному в глубине двора, то услыхал приглашение на французском языке и далее по-русски:
– Зайдите к нам, у нас весело!
От стены отделилась высокая женщина и за рукав потащила меня вниз по лестнице.
– У нас и водка и пиво есть.
Вошли. Перед глазами мельтешился красноватый свет среди пара и копоти. Хаос звуков. Под черневшими сводами огромной комнаты стояли три стола. На стене близ двери коптила жестяная лампочка, и черная струйка дыма расходилась воронкой под сводом, сливаясь незаметно с черным от сажи потолком. На двух столах стояли такие же лампочки, пустые бутылки, валялись объедки хлеба, огурцов, селедки. На крайнем к окну столе шла ожесточенная игра в банк. Метал плотный русак богатырского сложения, с окладистой, степенной бородой, в поддевке. Засученные рукава открывали громадные кулаки, в которых почти исчезала колода карт. Кругом теснились оборванные, бледные, с пылающими взорами понтеры.
– Семитка око…
– Имею – пятак. На пе.
– Угол от пятака… – слышались возгласы игроков. Дальше, сквозь отворенную дверь, виднелась другая такая же комната. Там тоже стоял в глубине стол, но уже с двумя свечками, и за столом тоже шла игра в карты…
Передо мной, за столом без лампы, сидел небритый бледный человек в форменной фуражке, обнявшись с пьяной бабой, которая выводила фальцетом:
И чай пил-ла, и б-булк-и ела,
Поз-за-была и с кем си-идела.
Испитой юноша, на вид лет семнадцати, в лакированных сапогах, в венгерке и в новом картузе на затылке, стуча дном водочного стакана по столу, убедительно доказывал что-то маленькому потрепанному человечку:
– Слушай, ты…
– И что слушай? Что слушай? Работали вместе, и слам пополам…
– Оно пополам и есть!.. Ты затырка, я по ширмохе, тебе лопатошник, а мне бака… В лопатошнике две красных!..
– Бака-то полета ходит, небось анкер…
– Провалиться, за четвертную ушла… – Заливаешь!
– Пра-слово! Чтоб сдохнуть! – Где же они?
– Прожил! Вот коньки лаковые, вот чепчик… Ни финаги в кармане!
– Глянь-ка, Оська, какой стрюк заполз!
Испитой юноша посмотрел на меня, и я услышал, как он прошептал:
– Не лягаш ли?
– Тебе все лягавые чудятся…
– Не-ет. Просто стрюк шатаный…
– Да вот сейчас узнаем… – Он обратился к приведшей меня «даме»: – Па-алковни-ца, что, кредитного сво-во, что ли, привела?
Полковница повернула в говорившему свое строгое, густо наштукатуренное лицо, подмигнула большими черными, глубоко запавшими глазами и крикнула:
– Барин выпить хочет. Садитесь, садитесь! Je vous prie!
[5]
– Садись – гость будешь, вина купишь – хозяин будешь! – крикнул бородач-банкомет, тасовавший карты.
Я сел рядом с Оськой.
– Что ж, барин, ставь вина, угощай свою полковницу, – проговорил юноша в венгерке.
– Изволь!
– Да уж расшибись на рупь-целковый, всех угощай. Вон и барон мучится с похмелья.
Мужчина в форменной фуражке лихо подлетел ко мне и скороговоркой выпалил:
– Барон Дорфгаузен… Отто Карлович… Прошу любить и жаловать, – он шаркнул ножкой в опорках.
– Вы барон? – спросил я.
– Ma parole! Даю слово! Барон и губернский секретарь… В Лифляндии родился, в Берлине обучался, в Москве с кругу спился и вдребезги проигрался… Одолжите двугривенный. Пойду отыгрываться… До первой встречи.
– Извольте!
И через минуту слышался его властный голос:
– Куш под картой. Имею… Имею…
– Верно, господин, он настоящий барон, – зашептал мне Оська. – Теперь свидетельства на бедность да разные фальшивые удостоверения строчит… А как печати на копченом стекле салит! Ежели желаете вид на жительство – прямо к нему. И такция недорогая… Сейчас ежели плакат, окромя бланка, полтора рубля, вечность – три.
– Вечность?
– Да, дворянский паспорт или указ об отставке… С чинами, с орденами пропишет…
– Барон… Полковница… – в раздумье проговорил я.
– И полковница настоящая, а не то что какая-нибудь подполковница… Она с самим живет… Заведение на ее имя.
Тут полковница перебила его и, пересыпая речь безграмотными французскими фразами, начала рассказывать, как ее выдали подростком еще за старика, гарнизонного полковника, как она с соседом-помещиком убежала за границу, как тот ее в Париже бросил, как впоследствии она вернулась домой, да вот тут в Безымянке и очутилась.
– Ну ты, стерва, будет языком трепать, тащи пива! – крикнул, не оглядываясь, банкомет.
– Несу, оголтелый, чего орешь, каторга!
– Унгдюк! Не везет… А? Каково? Нет, вы послушайте. Ставлю на шестерку куш – дана! На пё. Имею полкуша на пё, очки вперед… Взял. Отгибаюсь – бита. Тем же кушем иду-бита… Ставлю на смарку – бита! Подряд, подряд!..
– Проиграли, значит?
– Вдрызг! А ведь только последнюю бы дали – и я крез! Талию изучил – и вдруг бита!.. Одолжите еще… до первой встречи… Тот же куш…
Опять даю двугривенный.
– Ол-райт! Это по-барски… До первой встречи!..
Полковница налила пива в четыре стакана, а для меня в хрустальную кружку с мельхиоровой крышкой, на которой красовался орел.
Барон оторвался на минуту от карт и, подняв стакан, молодецки возгласил:
– За здоровье дам! Ур-ра!..
– А вы что же не пьете? Кушайте! – обратилась ко мне полковница.
– Не пью пива… – коротко ответил я. В это время игра кончилась.
Банкомет, сунув карты и деньги в карман и убавив огонь в лампе, встал.
– Шабаш, до завтра! Выкидывайтесь все отсель.
Игроки, видимо привыкшие ему повиноваться, мгновенно поднялись и молча ушли. Остался только барон, все еще ерепенившийся. Банкомет выкинул ему двугривенный:
