– Не знаю. Наверно, после того, что ты сказала мне в последний раз, – уклончиво ответил он.
Ему казалось немыслимым рассказывать ей сейчас о Луццато и семье Надь, о том, что всколыхнуло в нем знакомство с ними, какие подняло вопросы.
Им открыла женщина лет пятидесяти. Она поцеловала Элизу, затем с любопытством взглянула на Ноама.
– Ноам, познакомься, это Альма. Альма – сиделка. Она ухаживает за папой днем уже шесть лет. А ночью им занимается другой человек. Альма, это мой брат Ноам.
Медсестра, смущенная его присутствием, вежливо поздоровалась.
Для ухода за отцом, страдавшим болезнью Альцгеймера, Элиза, назначенная его опекуном, создала целую организацию – и всё для того, чтобы иметь возможность содержать его дома. Его деньги не могли найти лучшего применения.
– Как он сегодня? – спросила Элиза.
– Хорошо. Позавтракал, потом пообедал, потом я предложила ему сделать несколько упражнений, он их охотно выполнил.
Ноама тронуло, что Альма говорит об отце, будто о малом ребенке, и это чувство – предвестник сострадания – было для него неожиданностью.
– Вчера он говорил о вас. В минуту просветления спросил, когда вы должны прийти. Потом взглянул на фотографию, которую вы поставили на комод, и вспомнил про Анну. Сказал, что она похожа на его жену, то есть… на вашу матушку.
Элиза обернулась к Ноаму.
– У папы бывают иногда моменты просветления, и тогда он вспоминает совершенно особенные вещи. Однажды он вот так очнулся и рассказал, как мама готовила пирог с ревенем. А в другие дни он рассуждает о своей болезни или с горечью вспоминает годы, когда он катился по наклонной плоскости.
– А он когда-нибудь…
– Вспоминает о тебе? Да, часто.
– Ты мне никогда не говорила этого.
– Ты же сам не хотел ничего слушать.
– А что он говорил?
– Спрашивал, как ты. Ну, давай, входи.
Они толкнули дверь. Гюбер Бомон спал, задрав подбородок и открыв рот. Элиза подошла к кровати, но Ноам предпочел держаться на расстоянии. Вид отца, такого старого, беззащитного, привел его в оцепенение. Ему вспомнился Филиппо Луццато, так же прикованный к постели, в нескольких кабельтовых от последней гавани.
Элиза погладила больного по голове, и тот открыл глаза. Испуганным, словно у потревоженного во сне ребенка взглядом он окинул комнату в поисках чего-нибудь надежного, за что можно было бы зацепиться.
– Элиза… – прошептал он.
– Да, папа, – улыбнулась она, радуясь, что отец ее узнал.
– Мне снился сон…
– О чем?
– Помнишь, как мы отдыхали на Маврикии?
– Конечно.
– Мне приснилось, что мы снова все вместе, вчетвером, в том доме на берегу. Мы поставили стол в воду и обедали. Вы с братом крошили хлеб, чтобы рыбки плавали у ваших ног.
– Правда, мы так и делали.
Старик замолчал, как будто отыскивая внутри себя новые картины и ощущения.
Ноам почувствовал ком в горле. Отец говорил о нем, обо всех них, как о семье. В ту поездку на остров ему было всего три года, и единственными его воспоминаниями были фотографии, которые он увидел позже, да рассказы сестры, тщетно старавшейся убедить его в том, что у него было и счастливое детство. И тогда он понял, что у них с отцом разные воспоминания. Ноам позабыл почти все, что было до гибели матери, отец же, похоже, помнил только это.
Элиза подняла глаза на Ноама и заметила его смятение. Она немного помедлила, не осмеливаясь подозвать его ближе, но потом, не зная, как долго продлится этот период просветления, все же решилась.
– Папа, а я пришла не одна.
– Да? С кем же? – удивился он, пристально вглядываясь в нее.
Она кивком показала ему на то место, где стоял Ноам. Увидев его, отец замер. Он молчал, но глаза его наполнились слезами.
– Сынок, – наконец сказал он, – счастье какое!
У Ноама перехватило горло, настолько неприлично ласковыми показались ему эти несколько слов. Когда в последний раз обращался он к нему с такой нежностью? Когда говорил с ним как с сыном и радовался, увидев его? Может, он пытается его разжалобить? Да нет, на лице старика читалась искренность больного человека.
– Подойди, чтобы я тебя лучше видел.
Ноам шагнул вперед, встал рядом с ним по другую сторону кровати. Он не знал, что делать: наклониться и поцеловать его или взять за руку.
– Какой ты красивый! Иди ко мне, сядь рядом.
Он послушался, отец взял его руку. Почувствовав прикосновение холодной, истонченной кожи, хрупких костей, Ноам вздрогнул.
– Ты прости меня. Каждый раз, когда ты приходил, я был не в себе.
– Да, Ноаму меньше везло, чем мне, – вступила в разговор Элиза, чтобы Ноам сообразил, что она все время лгала отцу.
– Я знаю, ты осуждаешь меня за то, что я не занимался вами. Но я не мог, Ноам, я был совершенно потерян. Я так любил твою маму. Рядом с ней я чувствовал себя сильным, а когда ее не стало, я будто опустел.
– Я знаю… папа, – с трудом произнес Ноам.
– Ты ведь долго на меня за это сердился, правда?
– Да, правда.
– И сегодня все еще сердишься?
– Нет.
– Знаешь, для меня это очень важно. Ты женат? У тебя есть дети? Элиза, должно быть, говорила мне, но…
– Нет, я живу один.
– А ты был когда-нибудь влюблен, Ноам?
Этот вопрос его озадачил. Как отец, с которым он никогда ничем не делился, мог ожидать, что Ноам будет с ним откровенничать? Болезнь, близость конца, подумал он.
– Да, один раз.
– По-настоящему?
– Да.
– И ты ее потерял?
– Да. Она меня бросила.
– Значит, ты потерял ее не по-настоящему. Потому что у тебя осталась надежда снова встретиться с ней, верно? А вот у меня, Ноам, надежды не осталось, она ушла навсегда.
– Я знаю, как это бывает, папа, я ведь тоже потерял маму.
Неожиданно для Ноама в его ответе прозвучал вызов, задевший отца.
– Ты все еще сердишься, Ноам, тебе не удалось справиться с гневом. Подумай сам: так было лучше – уйти и оставить вас бабушке с дедушкой, ведь я был бы для вас плохим отцом.
Ноаму захотелось ответить ему что-то резкое, но он сдержался. Слишком поздно затеяли они этот откровенный разговор. К чему теперь выяснять отношения?
– Прости меня, Ноам, – добавил старик.
Сын от волнения не мог вымолвить ни слова. Он лишь крепче сжал в знак прощения исхудавшую руку.
– Я устал, – прошептал отец.
