Когда мы поднялись на 900 с лишним метров и оказались на вершине горы, позвонила жена Хуана. Не дождавшись от него никакой весточки, на протяжении последних трех часов она раз за разом набирала его номер.
Поначалу Хуан говорил спокойно и, как я понял, пытался объяснить, что находится в компании четырех мужчин, разыскивающих потерянный город. Потом он замолчал, а по доносящимся из трубки звукам можно было догадаться, что она устраивает ему серьезную головомойку. Захлопнув крышку телефона, Хуан бессильно откинулся на спинку сиденья. «Она говорит, что я сошел с ума», – пожаловался парень. Я сказал, что моя жена, услышав от меня о решении поехать в эту экспедицию, подумала обо мне точно так же.
Тебе не обязательно это делать.
Хуан восторженно заговорил о своей четырехлетней дочери, и я сразу же мечтательно задумался о своей. «Я, наверно, сейчас умру», – всхлипнул он.
Шанса переварить эти слова или продолжить беспокоиться за свою собственную жизнь мне не представилось: как раз в этот момент метрах в пятидесяти от нас на дороге вдруг появились два темных силуэта.
«Берегись!» – крикнул Панчо.
Именно таким образом бандиты грабили проезжающих: они выпрыгивали на дорогу, окружали машину и брали ее пассажиров на мушку.
«Разворачивай машину!» – заорал я.
Но времени на спасительный разворот не оставалось. Если у разбойников были джипы, они догнали бы нас в считаные секунды.
Мы уже подумали было хорошенько разогнаться и на всей скорости врезаться в них, но вместо этого продолжали с черепашьей скоростью ползти вперед, словно нас притягивала какая-то невидимая сила.Теперь мы слишком приблизились к этим людям, чтобы что-то предпринимать. Если они вооружены, то в любой момент могут открыть огонь, и тогда нам конец. Я опустил голову к коленям, готовясь услышать стрельбу.
Подняв, наконец, голову, я увидел, что тенями этими были двое мальчишек. Они держали натянутую поперек дороги веревку. Мы остановились, предполагая, что придется просить пощады. Начав что-то говорить, я быстро замолчал, сообразив, что несу какую-то тарабарщину. Я представил себе разноцветных попугаев, в компании которых, по представлению дочери, находился, в то время как в действительности должен был умереть в этой полуразвалившейся машине.
Но мальчишки были одни, и никакие вооруженные бандиты ниоткуда не появились. Они просто подошли к машине и протянули к нам руки, выпрашивая мелочь.
«Пляска мертвых обезьян»
Когда над деревнейтавахка сгустились сумерки, Морде удалось увидеть «до невозможности странную», как он написал в своем дневнике, церемонию.
Сначала индейцы зажгли огромный костер, пламя которого поднималось выше хижин. Участники ритуала (более тридцати человек) были практически обнажены, если не считать набедренных повязок и ожерелий из перьев попугая. Всю ночь они напивались чичей и теперь вышли к огню с нанизанными на копья трупами паукообразных обезьян коата. Поблескивая обильно умащенными кокосовым маслом телами во всполохах костра, они начали танцевать вокруг деревенского знахаря, на шее которого висели бусы из крокодильих зубов и ожерелья из черепов обезьяньих детенышей. Женщины и дети оставались в тени, а мужчины стали что-то выкрикивать под ритмичный стук барабанов: так они рассказывали легенду о «волосатых людях», известных здесь под названием «улаки».
Индейцы сказали Морде, что, по их поверьям, полулюди-полудухи улаки жили на земле и ходили на двух ногах, а выглядели как обезьяны. В дневниках эта легенда была записана следующим образом: «Однажды пришли три улака в индейскую деревню и забрали трех самых красивых девственниц. Они отвели девушек высоко в горы, чтобы те жили с ними в их пещерах и рожали им детей. Но родились у них, однако, не люди и не полулюди, а маленькие уру (так местные называют обезьян). Именно поэтому таких обезьян стали звать «детьми волосатых людей». За день до ритуала индейцев отправили в джунгли убить трех обезьян, то есть символически расправиться с тремя «волосатыми людьми». Убить их индейцы должны были ровно тремя стрелами, один выстрел – одна жертва. Любой другой результат считался провальным. А сам танец, продолжал Морде, был «ритуальной местью за похищение трех дев».
Поздней ночью на глазах у путешественников церемония превратилась в массовое сожжение обезьян… это и была «Пляска мертвых обезьян». Вид пожираемых огнем трупов вызывал у Морде крайнее отвращение, но он все равно не мог отвести глаз от костра. «Под действием пламени, – писал он, – тело начинает трястись и извиваться, как живое: иногда обезьяны вдруг садились, вытягивали вперед руки или поджимали ноги».
Церемония закончилась, когда дотла сгорел последний труп. Остаток ночи племя мстило за своих украденных предков, пируя блюдами из обезьяньего мяса. Морде это навело на мысли об ацтеках, веривших, что поддерживать вселенское равновесие и ублажать богов лучше всего, принося им в жертву тела убитых врагов.
Какое отношение все это имело к секрету потерянного города? Подробно расспросив индейцев, Морде начал подозревать, что увиденный им ритуал является «извращенным воспоминанием» или искаженной интерпретацией традиций их далеких, живших задолго до прихода Колумба предков. Возможно, некогда обезьяна была центральным божеством, и в честь этого бога-обезьяны и построили город. Местные старейшины сказали Морде, что «у Бога-Обезьяны были свои жрецы… и, может быть, ему в жертву приносили людей». Тем не менее о взлете и падении культа бога-обезьяны, а также о судьбе его сторонников и служителей практически ничего не известно.
Изучая этот миф, Морде придерживался относительно недавней теории в стиле Христофора Колумба, гласившей, что между наиболее развитыми цивилизациями Мезоамерики и Юго-Восточной Азии, где он тоже некогда побывал, может существовать определенная связь. Например, индусы тоже поклонялись божеству по имени Хануман, предводителю обезьяноподобных лесных жителей ванаров, которым было предначертано вступить в битву с демоническим властителем Раваной.
Морде чрезвычайно интриговала мысль о том, что десять или пятнадцать тысяч лет назад миф о Ханумане мог мигрировать в Гондурас… вполне возможно, вместе с племенами, переходившими из сегодняшней Сибири на Аляску по существовавшему когда-то, скованному льдами северному перешейку, теперь называемому Берингией.
Корнями идея доисторической миграции людей с Востока, при помощи которой устанавливалась связь между восточными и западными культурами, уходит в так называемую теорию потерянных племен, выдвинутую в XVI столетии испанским монахом Диего Дураном. В своей книге «Ацтеки» он предположил (впрочем, не приводя каких-либо убедительных доказательств), что
в 721 году до н. э. ассирийский царь Саргон изгнал десять колен Израилевых, и те в конечном итоге расселились по самым удаленным уголкам света, среди которых были и обе Америки. «У меня есть основания считать, что эти индейцы являются сынами Израилевыми», – писал Дуран.
В более близкие к нам времена новый элемент в теорию миграции народов добавил ученый по имени Льюис Генри Морган. В 1850-е годы он прославился в Соединенных Штатах и за границей (его цитировал даже Чарльз Дарвин) социальными идеями, касающимися коренных племен Америки. В своих исследованиях он утверждал, что общие традиции и обычаи, наблюдаемые у разных народов, независимо от того, как далеко они находятся друг от друга, являются свидетельством их генетического родства. Морде, в свою очередь, казалось, что у живущих вдоль реки аборигенов «немного раскосые азиатские глаза и высокие, как у китайцев и индусов, скулы».
