– Да я уже и забыл, как их в горы носить. На больничной койке, дома да в пивнушке я их полгода использовал только по прямому назначению. В Алихейле лишь вокруг техники бродили, высоко не забирались, даже ноги не перетрудил. Как неохота лезть к черту на рога!
– Володя, иди, помой физиономию хотя бы перед вылетом, выглядишь ужасно! Перепил вчера?
– Правильно, пока командиры совещаются, замполиты моются, бельишко трясут, газетки читают.
– А я и тебе захватил парочку! Буквы еще не забыл?
– Газеты – это хорошо, не то задницу вытирать нечем. Что-то про бумагу я совсем не подумал.
– Твоя задница какую предпочитает: «Правду», «Красную Звезду» или «Советский спорт»? Но пресса трехдневной давности…
– Моя предпочитает окружную газету!
– Почему?
– Самая мягкая и чтением не отвлекает. Не о чем задуматься из-за полного отсутствия содержания, и снайпер не успеет подстрелить в уязвимой позе. «Окопная правда» поэтому самая лучшая пресса для солдата!
– Хорошо, что тебя не слышит член Военного совета.
– «Члену» от Военного совета могу лично об этом сказать и о многом другом! В частности, о том, что после тяжелого ранения могли бы и в Союзе служить оставить, а вакантные места предоставить не нюхавшим пороха. Взятки давать не умею, своими связями не хочу пользоваться – быть в долгу не хочу. А мог на законном основании остаться в Союзе. Скажу честно, с удовольствием остался бы в Ташкенте. И чем дольше я в полку после возвращения нахожусь, тем сильнее ощущаю, какой я дурак, и от этого ощущения хочется нажраться до поросячьего визга.
– Вовка, вернемся и нажремся! Орден еще раз обмоем, а там и день рождения мой подойдет. И твоя награда к тому времени подоспеет!
– Сколько можно обмывать? – удивился Вовка.
– Так это прелюдия была… Остальные роты требуют проставы! Я-то, сам знаешь, не сторонник этого дела. Ладно, побалуемся коньячком, – размечтался я.
– Каким коньячком? Надоел ты с этими дегустациями! Водяры, обыкновенной водяры! Только водкой можно нажраться, чтоб забыться. Вино и коньяк – это обман и фикция. Настоящие русские люди пьют только водку.
– Значит, я не настоящий! Ладно! Для тебя лично будет водка. Иди, умой рожу, а то к серой бороденке пыль налипла, выглядит как перхоть. Смотреть противно! – скривился я брезгливо.
– Ник, не будь педантом, как граф Острогин! Тебе это не идет! Ступай-ка вперед и займи место за обеденным столом для командира. А я, так и быть, пойду ополоснусь…
* * *
Вертолеты за нами не прилетели: ситуация резко поменялась – к предгорью движемся на технике, а дальше пешком. Армия окружила по вершинам хребтов несколько крошечных высокогорных мятежных кишлаков. Мы – пехота и десантники, сидим в горах, а разведка и спецназ прочесывали хибару за хибарой. Пыль из долины доставала даже здесь, да и как ей тут не быть – горы совсем плевые, низкие. Ветер, и пыль, и вонь со стороны этих трущоб. И естественно, запахи нашего солдатского дерьма по всей загаженной горе. За три дня, как всегда, все загадили, и ароматы ветром гоняло по кругу.
Изредка прилетала авиация, что-то бомбила и засыпала хребты «нурсами». По сути дела, мы в очередной раз занимались ерундой: спали, жрали, гадили. Руководство нас на прочесывание почему-то с гор не спустило, а все лавры достались десантникам и разведчикам. Через трое суток по приказу Ошуева подразделения снялись с позиций и отправились за три горных хребта к площадке десантирования полка.
Пеший марш – это всегда тяжелейший труд, особенно в жару. А тут нет и намека даже на малейшую тень. На солнцепеке термометр, наверное, зашкаливает за пятьдесят градусов. Если бы он был под рукой, смерил бы температуру для интереса – узнал, в каком мы находимся пекле. Идешь и потеешь.
Ужасно хотелось пить, но нечего – всю воду выпили за дни тупого сидения на высоте. Пока добрались до площадки, я уже еле ноги волочил. А ведь сам иду почти налегке, только помогаю уставшим бойцам. А каково им? Пулеметный взвод буквально умирал, но умирать некогда.
«Марш, марш, вперед, быстрее», – подгоняло нас начальство. Вертушками роту с марша сразу же перебросили на более высокие горы, а воды и продуктов не дали – мы не успели набрать. С вертолета выгрузили несколько резиновых двухсотлитровых бурдюков с водичкой, а попить некогда. Командир только и делает что орет: вперед! Бегом!
Миновали кишлак, и через несколько километров новая площадка для взлета. Вновь при нас сгрузили на площадку бурдюки с водой, и вновь нет времени набирать фляжки. Крутой спуск, метров на двести, вниз по зыбучей почве. Вокруг падают от усталости солдаты, у них заплетаются ноги, трясутся руки, земля уходит из-под ног…
И тут во мне что-то сломалось. Голова словно начала отдаляться от тела, мозг отключился и прекратил работать. Мысли исчезли. Глаза просто фиксируют местность, а ноги еле-еле двигаются сами по себе. Язык распух, как грелка, и заполнил собою весь рот, губы обметало налетом. Шаг, шаг, еще шаг. Впереди по дну ущелья протекал мутный ручеек, наполненный глинистой грязной водой. Солдаты и офицеры, добредая до него, падали в жижу плашмя, почти без чувств, чтобы хоть немного сбить температуру тела.
Сбитнев лежал в грязной воде, смачивая голову этой мутью, и сочно матерился. С трудом передвигая заплетающиеся ноги, как смертельно пьяный пропойца, я добрался до желанного источника и с разбегу плюхнулся рядом без чувств.
– Твари! Стратеги хреновы! Самих бы сюда в это пекло и без воды! Хватит, полежали. Вставай! Поднимайся замполит – подгоняй умирающую толпу! – прорычал на меня Володя.
– Ой, худо мне, Вовка! Совсем плохо!
– Ничем помочь не могу! Ползи, как можешь, я сам еле живой! Опять Ошуев по связи орет, что с той стороны высоты, под горкой бой идет. Срочно нужна помощь. Вот наша горка. Я налегке пойду с «Утесом» и ПК, мешки тут бросим. И ты давай подгоняй остальных.
Горка! Мягко сказано! Высота два с лишним километра! И нам ползти в гору предстоит километра полтора!
Володя, скрипя оставшимися здоровыми родными зубами о вставные железные, превозмогая себя, начал карабкаться на вершину. За ним смогли двинуться лишь семеро: Мандресов, Свекольников с радиостанцией и пулеметчики. Взяли только оружие и боеприпасы. Бойцы лежали в грязи, тихонько стонали. И я чувствовал, что мучительно умираю. Голову сцепило, словно стальным обручем, сердце то колотилось, то замирало. Все мышцы обмякли, стали дряблыми, как у старца. Превозмогая бессилие, я поднялся и огляделся: жалкие лица солдат. Некоторые пытались процедить эту мутную бурду сквозь марлю, но чище она от этого не становилась.
– Царегородцев, хр… х… р… – злобно прохрипел я на бойца. – Ты, что, гад, гепатит хочешь слоновьей дозой проглотить? Вылей эту дрянь!
Солдат посмотрел на меня затравленно, а потом перевел тоскливый взор на бурую жидкость и заплакал. Тяжело парню, всю жизнь прожившему где-то за Сыктывкаром, в этом пекле. Лицо его покрылось коростами и струбцинами, запаршивело от грязи и солнечных ожогов. Зимой при плюс двадцати он себя чувствовал хорошо, а сейчас прямо чахнет на глазах от изнурительного зноя. Два солдата лежали совсем без движений: у одного шла пена изо рта, у второго закатились зрачки, и он громко стонал.
