Сержант-санитар вышел во двор и прикрикнул на загорающих молодых солдат. Бойцы нехотя погасили окурки и потянулись к ангару. В углу у забора стояли и лежали гробы, чуть в сторонке – цинковые ящики. У ребят началась работа. Неприятная, тоскливая. От такого каждодневного труда действительно очень даже легко свихнуться.
Я спросил угрюмого сержанта:
– Ты здесь постоянно или на время прикомандирован?
– Я постоянно. Уже почти год тут загружаю «Черный тюльпан». А пацаны после болезней прикомандированы. Выздоравливающие. От желтухи они очухались, но психику тут наверняка подорвут. Сейчас по стакану самогонки бабахнем и пойдем упаковывать и оформлять по адресам. Спиртик есть и бражка. Не хотите дерябнуть? – вежливо предложил сержант.
– Ты меня удивляешь! Жара! Трупы! После всего увиденного боюсь, что сразу вывернет мой ослабленный желудок наизнанку. Как ты сам-то выдерживаешь, сержант? Покойники часто снятся?
Парень нервно махнул рукой и побрел к ангару…
Вернулись к батальону.
– Что с прапорщиком Колотовым? Нашли? – спросил я у Шкурдюка, отходя от штабных машин.
– Нет, – ответил Сергей.
– Кто видел, что его убили?
– Афоня. Он говорит, что Колотова очередью прошило сверху донизу. Юрка заметил ДШК и решил зайти сбоку, захватить трофей. Прошел с двумя бойцами. Одного из них ранило, перебиты обе ноги. Афоня его вытащил. А к технику и второму убитому солдату было не подползти. Они лежали в десяти метрах от пулемета. Сам ведь знаешь, Никифорыч, людей было мало. Двадцать человек ранено! – виновато ответил Шкурдюк.
– И двенадцать трупов! Такого полтора года не было, со времен гибели группы Масленкина! – воскликнул я и от досады хлопнул себя по лбу кулаком. Голову и так ломило, в ушах звенело, виски сжимало тисками. Опять сегодня контузило…
…Юрку жалко. Всех жалко, но Юрку особенно. Он был моим инструктором в училище. Черт дернул одолжить ему полтинник на прошлой неделе. Ведь зарекался! Как кому дашь взаймы, так этого человека и убивают. Но если б Юрка не взял в долг, наверное, все равно бы погиб. Видно, у каждого своя судьба…
Вернувшихся из «зеленки» офицеров вызвал в свой кабинет комдив. Мы сели на две БМП и помчались в штаб дивизии получать нагоняй.
А в чем мы виновны? В том, что начальство пошло на глупый договор с «духами»? Что враги начальничков обманули? В том, что противник бросил в бой школу гранатометчиков для проведения учебных стрельб по малочисленной мотострелковой колонне? Что пятьдесят гранатометчиков лупили по нам из гранатометов как из автоматов, не жалея боеприпасов? Не мы «духам» подсказали, когда и куда идем…
В результате подбит танк, тягач, дотла сгорели КамАЗ и БМП! Еще восемь бронемашин получили пробоины, а нам даже оборону было не с кем занять, без пехоты, без солдат! Три километра сплошного огня! Вошли шестьдесят, а на своих ногах вышли двадцать восемь человек. И все для того, чтобы провести колонну из шести машин. Один идиот создает посты и заставы в центре «зеленки», а другой, не умнее, договаривается о перемирии. Можно сказать, что такими действиями заранее предупредили наших противников о проведении операции. Могли бы еще в штаб мятежников телеграмму послать с уведомлением о наших действиях. А напоследок какой-то штабной стратег распорядился идти на боевые без достаточных сил! Привыкли на картах стрелки рисовать да донесения писать. Показушники!
– Как вы могли? – воскликнул при виде нас новоиспеченный генерал. Звание генерал-майора командир дивизии получил ко Дню Победы. А эти потери испортили торжество. Сорвали мы ему запланированный банкет.
Начальник политотдела сидел, откинувшись в кресле, и тупо смотрел в потолок, находясь в глубокой прострации. Шок от случившегося сразил полковника наповал. Севостьянов тяжело дышал и громко вздыхал.
– Что за бардак был во время прохода колонны к заставе? – продолжал громко выговаривать нам красивым, хорошо поставленным голосом командир дивизии. При этом он почему-то все время смотрел на меня. – Откуда такая беспомощность?
Грязные, пропыленные, измученные, мы выглядели убого рядом с холеным генералом. Новый комбат стоял, потупив взор, в сторонке, будто его это не касалось. Зампотех вообще не поехал на экзекуцию, а остался возле техники. Держать удар пришлось мне и офицерам роты. Ильшат Гундуллин перед рейдом только принял дела у Острогина (Серега в полку подписывал бумажки, рассчитывался с имуществом, собирался домой, и вот такая беда)…
– Эх вы! – воскликнул генерал. – Вояки хреновы!
– В чем наша вина? – отозвался я, не выдержав упреков.
Во мне все клокотало, слова и фразы рвались помимо моей воли. Я вновь потерял контроль над собой, и от гнева меня качало. Глаза застилал туман, из них брызнули слезы досады и жалости к погибшим.
– Так в чем мы все виноваты? В том, что на каждые сто метров было по два-три человека и бронемашина? Что по каждой БМП стреляли три-четыре гранатометчика? Почему вы на нас натравили «духов» со всех окрестностей?
– Товарищ старший лейтенант! Приказываю замолчать и не пререкаться! Виноваты! Не уберегли солдат и не оправдывайтесь!
– А я и не оправдываюсь! Мне сегодня целый день дико везло! Я увернулся от миномета, не попали в меня четыре автоматчика! Я самолично под огнем с сержантом вынес двух убитых и спас двух раненых. За собой никакой вины не чувствую. Не я организовал эту бойню, не я спланировал. Я только свою дурную башку под пули подставлял!
– Ростовцев, успокойся, – подал из кресла голос Севостьянов. – Вас конкретно не обвиняют. Но кто-то ведь виноват!
Я внимательно посмотрел на него, и, думаю, начпо по моим глазам понял, кого я считаю главным виновником разыгравшейся трагедии… В этот момент напряженную тишину разорвала громкая телефонная трель аппарата «ЗАС». Командир дивизии подошел к телефону и задумался на секунду. Он быстро причесал расческой волосы, резко поднял трубку и произнес:
– Слушаю, товарищ командующий. Так точно, товарищ командующий! Так точно! Так точно! Это будет для всех нас суровым и жестоким уроком. Так точно! Я готов понести наказание. Так точно! С себя вины не снимаю, – генерал положил трубку на рычаг, аккуратно вытер пот платком, поправил еще раз пробор и тихо сказал: – Все свободны. Написать объяснительные. Комбату и замполиту составить донесения. Сдать бумаги в штаб дивизии.
Мы вышли от генерала и в разных кабинетах отдельно друг от друга описали ход боя. Перечислили потери, указали, кто, где и при каких обстоятельствах погиб. Я, кроме того, отметил отличившихся в этом бою и достойных правительственных наград.
В итоге никого, конечно, не наградили. Гробы сколочены, тела уложены, цинки запаяны. Ордена – только погибшим и раненым. Бой закончен – и отдыхайте до следующего рейда. Пушечное мясо – оно и есть пушечное мясо…
Вот и все! Замена! Прощайте, горы! Сколько же здоровья здесь угроблено! В последний раз я сплю на камнях, завернувшись в спальный мешок, в обнимку с автоматом. В последний раз пью из жестянки чай, вскипяченный на костерке. Никогда больше в жизни не пойду в горы с нагруженным вещмешком. Не придется впредь пить воду, экономя каждый глоток. Надеюсь, не суждено в дальнейшей жизни неделями скитаться пыльным и грязным, выполняя чей-то приказ. Зачем же я сюда все-таки отправился? Глупость, может быть, но главное, что никто и никогда не сможет упрекнуть меня, будто я отсиживался в тылу, когда другие воевали в Афгане! Что я тут приобрел? Две контузии, тепловой удар, стертые до задницы ноги, рассыпающиеся зубы, испорченный желудок.
