– В снег зароем, и все!
– Где?
– Да вон у казармы! Склад тайный сделаем!
На дело пошли ночью. Долго препирались, где выбрать место, но потом зарыли в сугроб у курилки. Забили свой склад салом. А наутро пошел снег. Клим радовался:
– Хорошо! Совсем замаскирует!
Замаскировало так, что найти этот склад мы так и не смогли. Сколько в снегу ни копались. Профукали. Горевали день. И тут снова посылка. Теперь уже Климу пришли консервы. Шесть стеклянных трехлитровых банок отборной тушеной говядины. Вот судьба курсантская, то придушит слегка, то отпустит. Мы приволокли посылку с почты в казарму. Мой друг заботливо протер каждую банку ножным полотенцем и выстроил стекло на подоконнике в ряд. Потом нахмурился.
– Ну что, опять в снег?
– Я тебе дам в снег!!!
Я сбегал в каптерку, вытряхнул все ненужное из своего огромного фанерного чемодана. Мы заботливо уложили в него бесценный груз. Клим встал на стремянку. Я подал ему чемодан. Ручка. Это была ошибка… Клим взял его не в обнимку, как младенца, а за ручку. И она там, наверху, оторвалась. Чемодан с грохотом, как бомба ФАБ-500, ударил об пол. Распахнулся. Клим кинулся к нему как полоумный, словно мать к раненому дитя. Он разгребал стекло, выхватывал куски мяса, подносил ко рту, а я бил ему по рукам:
– Куда ты!!! Клим! Нельзя! Вон как в столовой свиней берегут!
Да, в столовой не дай бог осколок стекла в объедках окажется. Конец свиньям. И конец наряду по кухне. А курсант – он ведь тоже живое существо. Не такое ценное, как свинья, судя по нашему столовскому рациону, но живое. От стекла помереть может.
Мы, как гроб, аккуратно вынесли чемодан из каптерки. Донесли до умывальника и кинули его в «шаттл». Прощай, друг-чемодан, прощай, тушенка.
Голод… Оказывается, офицеры тоже его иногда испытывают. Тут Мандрико ко мне обратился. После отбоя. А я на тумбочке стоял. На своем привычном месте. Взводный выглянул из канцелярии, где они с Кулаковым торчали после отбоя.
– Сладков…
– Я, товлейтенант!
– Поесть есть что-нибудь?
Оба-на, вот это фортель. Пошли бы в офицерскую столовую да и поели. Ах да, ночь на дворе.
– Ей-богу, Александр Васильевич, ни-че-го!
– Ты ж посылку сегодня получил!
– Какая посылка… там конфеты одни были. Их тут же всей группой и сожрали. А что, сосет? Есть охота?
Мандрико сморщился половиной лица. Качнул головой.
– Да ротный… Алексей Борисович… Его из дома того… Временно отстранили…
– Нет, товарищ лейтенант, ей-богу, ничего нет.
Ротный пожил пару дней в канцелярии. Потом, видать, все, простили. Пустили домой и накормили. А я вот лежу в койке, и мне не спится. Лежу, вспоминаю. Вот вчера ефрейтор Банков Миша признался мне перед отбоем:
– Слон… У меня банка шпротов есть…
– Что ж ты молчишь, голуба! Роту отобьют, и сейчас же устроим джем-сейшн!
Когда я хочу есть, во мне просыпается командирский талант.
– Эй, Большой!
Саша Дегтярников (метр с кепкой) по прозвищу Большой, как всегда, перед отбоем тычет пальцем в пачку сигарет, считает, сколько табачных палочек у него осталось. Если к нему в этот момент подходит кто-то и говорит:
– Большой, дай закурить! – он внимательно смотрит истцу в глаза, с сожалением вытаскивает из пачки сигарету и со словами «заебали стрелки» отдает. И ведь самое главное! – Большой сам всегда живет на стреляных сигаретах.
Я как-то поинтересовался у него:
– Сань, а сколько ты выкуриваешь за день?
– Чего?
– Чего-чего! Бычков, сигарет! Может, ты и сигарами балуешься. Сколько?
Это было вечером. Каким-то чудом в казарме возникла аномальная тишина, и все услышали мой вопрос. Большой ответил правду:
– Сколько стрельну.
– Га-га-га!!!
Было такое, что батальон, понимаете, весь наш батальон, договаривался, чтоб не давать ему сигарет. Однажды Большой из-за этого чуть не повесился. Помиловали.
И вот теперь я втягиваю Дегтярникова в послеотбойный ужин. На определенных условиях.
– Большой! Рыбу будешь?
– Буду!
– Ладно, так уж и быть, вношу тебя в списки присутствующих на банкете. С тебя кипяток! Иди ищи чайник и кипятильник!
Больше, чем кипяченой воды, с Большого требовать бесполезно. Я продолжаю:
– Коля, Бовсуновский!
– Га?
– Шпроты будешь, свежие?
– Ну да…
– С тебя заварка! Для чая!
– Понял!
И вот казарма стихает. Мы устраиваемся в проходе между кроватями. Чайник с кипятком белеет во тьме. В него уже брошена жменька заварки.
– Миша, Банков, ну ты где?!
Дразнить его Телевизором сейчас как-то не к месту.
– Иду, иду!
Миша польщен повышением его котировок. Он чинно протягивает мне наше главное блюдо – банку со шпротами.
– Ну что, братцы, начнем?
Рядом ставит свой стул Бовсуновский. Я беру банку.
Водружаю ее на тапок. А на что еще? Разделочной доски у нас как-то не предусмотрено. И, воткнув в жесть штык-нож, начинаю вскрывать. Быстро справляюсь, но… Чувствую, как по рукам течет масло. Поднимаю банку – ее содержимое вываливается на пропахший ножным потом курсантский тапок. Мать моя. Перестарался, вскрыл насквозь. Взрезал и крышку, и дно. Шепчу:
– Ребята! Берите быстрее, рыба уходит!
В этом коллективе дважды не повторяют. Нашариваем в темноте шпроты и сразу пихаем в рот. Бовсуновский галантно, зажав большим и указательным пальцами, протягивает одну рыбешку Банкову. Тот брезгливо отворачивается.
– Чайку бы…
Я суечусь:
– Большой! Давай разливай!
Большой дергает чайник за ручку. Не может оторвать емкость от пола.
– Блин, прилип он, что ли! Не берется!
Оказывается, Бовсуновский, подсаживаясь к нам, ножкой своего стула попал аккурат в чайник (он без крышки). И сел на свой стул.
– А ну встань, Коля!
Портянка, что сушилась на стуле, окунулась в чай. Я ее вынимаю. Приподнимаю стул. На пя́точке его ножки – сгусток прилипших волос. Слышна вонь половой мастики.
– Ну блин!!!
Миша Банков, скривившись, уходит. Мы с удовольствием распиваем чай. Подумаешь. Тут будешь брезгливым – вообще с голоду сдохнешь!
Но это было вчера. А сейчас даже шпрот нет. В грезах я вижу себя ребенком. Я двигаюсь с подносом вдоль раздачи в монинской офицерской столовой. Картошечка пюре, маслице сливочное, растопленное сверху, ромштекс в панировке! Эх, грезы… И вдруг шарк-шарк по казарме. Из дальнего угла в обвисших коленями трениках идет в сторону туалета отличник Слава Столбов. Его на арбитуре чуть нашим сержантом не назначили. Обошлось. Впрочем, оказалось, неплохой парень. Я не выдерживаю. Громко шепчу:
