– Довольна?
Я киваю.
– Ну слава богу!
– Только перешли мне сразу, как ответит, ладно?
– Перешлю, перешлю.
– Точно? Что бы ни ответил – всё равно перешли, хорошо?
– Да, да, хорошо! А теперь – твоя часть уговора. Иди мирись с мамой и больше не дерись!
Я ни с кем мириться пока не планирую, но домой ради письма, ради письма папе, конечно, поеду.
– Давай, веди себя хорошо, – напутствует Филипп. – Напиши, как приедешь.
Мы прощаемся, и я покорно спускаюсь в метро. Телефон по-прежнему бешено вибрирует. Мам, ну успокоишься ты когда-нибудь? Сколько можно звонить-то? Раньше надо было думать.
Это письмо… Тяжело оно ему далось, Филиппу. Конечно, он до сих пор злится на отца, не может простить, но ради меня согласился. Сложно всё это переварить, дыхание перехватывает от того, что только что произошло – мы написали папе.
Я думаю об этом все одиннадцать остановок. С одной стороны, меня одолевают страхи: не сменилась ли у него почта? Ответит он нам, и как скоро? Сегодня? Или уже завтра?
А с другой стороны, во мне пышет радостное предвкушение – это же мои первые слова, обращённые к папе. Не в мечтах, а по-настоящему. Нет, я уверена: он ответит. Конечно же, ответит.
Мне кажется, что колёса вращаются со скоростью света, что я вовсе не в метро, а в космическом корабле. Ну куда так быстро? Диктор едва успевает объявлять станции. А мне совсем не хочется выходить – в город, домой, к маме, и впускать в свои мысли кого-нибудь, кроме отца.
Наше письмо уже в его почтовом ящике. Может быть, он вот сейчас, в эту самую секунду, его читает. Рад ли он? Надеюсь. Сердце у меня как будто рассыпается летним пляжным песком, когда я представляю это. А вдруг он уже печатает ответ? Господи, это же самое важное сообщение, которое я получу в жизни!
Поезд тормозит, выпускает пассажиров, и я медленно, прогулочным шагом, иду к эскалатору. На поверхности дождь и сильный ветер – зонты выворачивает наизнанку. На асфальте пузырятся огромные лужи-болотца. Машины проносятся по проспекту, и коричневые волны набрасываются на тротуар. У меня ни зонта, ни капюшона, шапка становится мокрой, но меня это не беспокоит. Я иду по лужам вброд, не перескакиваю и не виляю, как остальные, и мне весело, что лужи мне нипочём – ну промочу ноги и промочу. Не высохнут, что ли?
13 Славка
Я поднимаюсь на свой этаж. Голова ка муравейник от всех этих размышлений. Но стоит мне открыть дверь, как мысли тут ж разбегаются – на меня набрасывается мама.
У мамы лицо бледное, лоб в красно-жёлты пятнах, точно её покусали какие-то насекомые. Я знаю, отчего это – оттого, что он плакала. У меня тоже на лбу выступают пятна, когда я плачу. Только мои за одиннадцать остановок успели сойти.
В руках у мамы зажат телефон – она не выпускает его с тех пор, как я ушла, а это около трёх часов. Я уже перестала считать про пущенные звонки, но не удивлюсь, если их число перевалило за сотню.
Мама подлетает ко мне и, не обращая внимания на то, что с меня течёт, начинает кричать:
– Ты что творишь?! С ума сошла? Где ты была?
Она рявкает так, что я жалею, что вернулась. Надо было переждать в кофейне или в музей пойти, да хоть куда, хоть к Шестиглазому, лишь бы не к ней!
– Не кричи. Я просто прошлась по улице.
– Три часа ты прохаживалась?! Под дождём? Ты хоть осознаёшь, что тут со мной было? Меня чуть инфаркт… Почему ты трубку не брала, а?! Что, сложно взять трубку, я тебя спрашиваю!
Из комнаты высовывается прямоугольная блондинистая голова на длинной шее. Славка смотрит виновато, словно ему неловко встревать в семейный скандал.
– Почему ты не брала?! – снова рявкает мама, и Славка вздрагивает. Я поражена тем, что у неё, оказывается, бывает такой голос. И не голос вовсе, а рык.
– Да потому что не хотела с тобой разговаривать! – отрезаю я и, игнорируя Славку, напролом иду в свою комнату.
Славка меня пропускает, но мама пытается удержать – хватает больно чуть выше локтя, аж кожа скручивается, как когда «крапиву» делают. Я вырываюсь и припечатываю Славку взглядом. Он прилипает спиной к стене – испуганный, долговязый. Вот, пусть увидит, какая мама бывает! Вегетарианка, как же! Самый настоящий хищник – сейчас живьём сожрёт!
– Ася, Женя… – бормочет он, но от стены отойти не решается.
Ася?! Что ещё за Ася?
– Что он вообще тут делает?! – не выдерживаю я.
– Слава приехал, чтобы тебя искать! Он на машине.
– Я просто хотел помочь, – оправдывается Славка.
Такой он длинный, бесцветный и жалкий – как червяк после дождя, смотреть противно! Любой может наступить на него и раздавить.
– Я и без вашей помощи нашлась! Можете идти! – говорю я ему.
– Это уж мы сами решим, кто куда пойдёт, – шипит мама. – А ты посиди в своей комнате и подумай! И позови, когда будешь готова разговаривать нормально.
– Я-то нормально разговариваю, это ты всё время орёшь!
– Хватит! А то ты у меня не скоро оттуда выйдешь!
– Да? И что, завтра в школу не пойду? Отлично! – я сильно хлопаю дверью и закрываюсь.
Мама начинает жаловаться на меня Славке. Слов не разобрать, но и по тону понятно. А Славка заикается, суетится, утешает её. Хороша парочка, конечно, – червяк и хищница. Пусть ещё чайку попьют, обсудят, как я их чуть до инфаркта не довела.
Я кладу дневник на стол, сажусь и внимательно смотрю на синюю тканевую обложку. Красивый дневник. И бумага такая приятная на ощупь, как будто немного состаренная, без всяких клеточек и линеечек. На переплёте чёрной ручкой написано: «Jane’s Diary».
Мы с мамой купили его летом в магазинчике изделий ручной работы в Испании, чтобы я записала свои летние впечатления. Но записывать было некогда: всё моё время занимали море, пляж и книжки, так что дневник ещё долго лежал без дела.
Теперь с дневниками покончено. Больше она обо мне ничего не узнает. Ни одного слова, ни одной чёрточки я ей больше не доверю. Для надёжности надо бы всю переписку с Филиппом удалить, а то ведь она не остановится, всюду залезет.
Я собираюсь всё стереть, но не могу. Не могу вот так взять и удалить. Это же мой старший брат. Как его удалить?
Я ещё долго не усну, но всё равно выключаю свет, чтобы там, за стеной, думали, что я уже сплю. Лежу в темноте и заново переживаю все события этого долгого, странного, шумного, непогожего и вместе с тем удивительного дня. Мы отправили папе письмо, а остальное не важно. Мне хочется сохранить этот день, но записывать нельзя. Пусть дневник лежит на столе, на самом видном месте. Пусть она ходит мимо него, не удерживается, открывает – а там пустота, молчание. Не будет никакого продолжения.
