– Тихо, как мышь, – вы же сами можете видеть. Тише, чем когда-либо в жизни. Целых три дня кряду. Это представлялось мне единственно возможным.
Такая характеристика его поведения оказалась вполне приемлемой для его приятельницы: это стало для нее открытием, на которое она, как увидел Деншер, могла ответить открытием собственным.
– Это было самое лучшее. Я беспокоилась о вас. Но это было самое лучшее, – повторила она.
– Но это ни к чему хорошему не привело?
– Не знаю. Я боялась, что вы уехали. – Затем, когда он отрицательно покачал головой – медленно, но вполне решительно, – она спросила: – Так вы не уедете?
– Разве уехать, – спросил он, – означает сидеть тихо?
– Ох, я ведь хочу спросить, вы останетесь ради меня?
– Я сделаю все ради вас. Ради кого же еще, кроме вас, могу я теперь что-то сделать?
Бедная дама задумалась над его словами, и Деншер понял, что она от него получает все большее облегчение. Его присутствие, его лицо, его голос, его жалкие комнаты, где Кейт так восхитительно была с ним, – все эти вещи для нее имели значение теперь, когда она получила их как помощь, в которой так нуждалась: так что она просто стояла там, вбирая все это в себя. И вместе со всем этим в ней, естественно, тотчас возродилось и сознание происходящего. То, что она сейчас испытывала, было сродни глубоко личной радости. Это многое сказало Деншеру о том, как, со своей стороны, провела эта женщина три последних дня.
– Знаете, все, что вы делаете для меня, – это ведь и для нее тоже. Только вот… только…
– Только теперь ничто уже не имеет значения?
Она целую минуту смотрела на него, словно он сам олицетворял подразумеваемый факт.
– Так вы знаете?
– Она умирает? – спросил он, требуя полного ответа.
Миссис Стрингем выжидала: казалось, ее взгляд, все ее лицо осторожно прощупывает его. Затем она ответила, и ответ ее был странен:
– Она даже ни разу вас не назвала. Мы вообще не разговаривали.
– Все три дня?
– Больше никогда не упоминала, – просто продолжала миссис Стрингем, – будто все кончено. Даже ни одним неясным намеком.
– О, – произнес Деншер, начиная яснее ее понимать. – Вы не говорили обо мне?
– О чем же еще? Не более, чем если бы вы уже умерли.
– Ну что же, – ответил он, мгновение спустя, – значит, я умер.
– Тогда и я тоже, – ответила Сюзан Шеперд, роняя руки на свой ватерпруф.
Это был тон, мгновенно породивший сухое отчаяние и в этом холодном месте, где не было живой жизни, кроме жизни, что оставила после себя Кейт – ощущение ее присутствия, между прочим, через мистические каналы, вероятно, уже проникало в гостью Деншера, – ясно представивший обоим все бессилие их ухода в мир иной. Прямо сказать, у Деншера не нашлось ничего, что он мог бы этому противопоставить, – совершенно ничего, кроме как снова спросить:
– Она умирает?
Однако вопрос заставил Сюзан повторить только, будто слова его были непристойно грубы и причинили ей физически ощутимую боль:
– Так вы знаете?
– Да, – наконец отважился он. – Я знаю. Но меня поражает, что вы это знаете. У меня нет права ни вообразить, ни сделать заключение, что вам все известно.
– Вы имеете право, – заявила Сюзан Шеперд. – Я же все равно знаю.
– Все?
Глаза ее, сквозь вуаль, продолжали настаивать.
– Нет, не все. Поэтому я и пришла.
– Чтобы я на самом деле вам все рассказал? – После чего он, пока она колебалась с ответом, и это его тронуло, произнес с сомнением и почти со стоном: – Ох, ох!
Теперь его внимание обратилось от собеседницы к самому месту, где проходила их беседа, – ведь оно было частью его самого, того, что происходило в самом его существе; оно было ветхим обиталищем, священным вместилищем – более, чем когда-либо раньше, – того факта, которым он реально владел, факта, прямо связанного с тем, почему он снял эти комнаты. Такое было не для рассказа, однако Сюзан Шеперд оказалась так неоспоримо замечательна, а это вполне могло быть эффектом ее знания обо всем, что влияние этого, как видно, уже начинало сказываться. Деншер видел, и это его растрогало, – она пришла не затем, чтобы судить его, – она, пожалуй, пришла, насколько могла решиться на это, – чтобы его пожалеть. Это выявляло урон, понесенный ею самой, или, во всяком случае, ее горе и позволило ему почувствовать, в приливе дружелюбия, что ему приятно быть с нею. Прилив дружелюбия усилился, когда Сюзан встретила его стон утешительным:
– Мы с вами в любом случае – если это имеет значение – будем вместе.
Ее устами говорил его собственный добрый порыв.
– То же самое осмелился подумать и я. Это имеет значение. Большое.
Сюзан Шеперд в результате ответила ему без слов, что он всегда может думать как хочет, и это освободило его – ведь он постоянно опасался сделать что-нибудь не так, – позволив почувствовать, что страх его покинул. Облегчение было огромным, ибо ее поддержка вернула ему нечто драгоценное, то, что прежде, в усилии удержать, он выпустил из рук. Он припомнил, как Кейт однажды сказала ему, с уникальной, свойственной ей дерзостью мысли и на основаниях, какие он тогда еще не успел толком измерить, что миссис Стрингем – особа, которая не поморщится и глазом не моргнет, услышав необычайно откровенное признание: то был как раз один из случаев подтверждения этой дерзости мысли.
– Значит, вы не слишком ужасного мнения обо мне?
Ответ ее был тем более ему ценен, что прозвучал без эмоциональных излияний, совершенно так, будто она вполне понимала, во что он сам, возможно, верил. Она же, поразмыслив над своим мнением о нем, ответила тем, что послужило ему поддержкой:
– О, вы были просто замечательны.
В следующий момент он вдруг осознал, что они все еще так и стоят друг перед другом. Теперь, с его помощью, она сняла плащ, хотя, когда, приняв его предложение сесть, она сняла и вуаль, Деншер обнаружил – по разрушительному отпечатку, который горе оставило на ее лице, – что ее ответ был единственным цветком, какой она смогла ему бросить. Ее слова стали ее единственным утешением ему, и утешение это все же зависело от имевшего место события. Они оба оказались в чуть прояснившемся узком сером пространстве, печальном, словно зимний рассвет, созданном их встречей. Образ, снова вызванный для него Сюзан, витал в этом пространстве, став гораздо крупнее: «Она повернулась лицом к стене». Он видел это с предельной ясностью, и похоже было, что своим молчанием они просто оставляли то, что он видел, витать в этом пространстве.
– Она вообще не говорит? Я хочу сказать, не говорит не только обо мне?
– Ни о чем – и ни о ком. – И она продолжала, Сюзан Шеперд, откровенно выкладывать, как ей пришлось все это воспринимать. – Она не хочет умирать. Подумайте о ее возрасте. Подумайте о ее доброте. Подумайте о ее красоте. Подумайте о том, что она такое вообще. О том, что у нее есть. Она лежит там и собирает все свои силы, держась за все это. Так что я благодарю Бога…! – Бедная дама завершила свою речь несколько непоследовательно.
