Деншер был поражен:
– Вы благодарите Бога…?
– Что она так молчалива.
Он не переставал поражаться.
– Что она так молчалива?
– Она более чем молчалива. Она мрачна. А этого с ней никогда не бывало. Вот видите. Все эти дни. Я не могу вам объяснить. Только так лучше. Если бы она решилась сказать мне, меня бы это убило.
Деншер был в полной растерянности:
– Сказать вам?
– Что она чувствует. Как она держится. Как ей не хочется этого.
– Как ей не хочется умирать? Ну конечно ей этого не хочется.
Воцарилась долгая пауза, и оба они, вероятно, размышляли – даже сейчас – над тем, что можно было бы сделать, чтобы это предотвратить. Однако заговорил Деншер не об этом. «Мрачность» Милли и огромный затихший дворец возникли перед ним словно воочию; этот образ стоял перед его глазами рядом с маленькой женщиной, сидевшей здесь в кресле, словно она все еще находилась там, внутри, и ждала, прислушиваясь.
– Только… что же вы-то могли ей сделать дурного?
Миссис Стрингем, словно в непроницаемом тумане, обвела взглядом комнату:
– Не знаю. Вот – прихожу и говорю с вами о ней.
Эти слова снова вызвали у него колебания.
– Она так сильно меня ненавидит?
– Откуда мне знать? Как я могу узнать это? Никто никогда не узнает.
– Она никогда не скажет?
– Она никогда не скажет.
Деншер снова задумался.
– Она, должно быть, просто потрясающая.
– Она на самом деле потрясающая.
В общем, его приятельница ему помогла, и, приняв все это, насколько возможно, в расчет, он спросил:
– А она согласится снова увидеться со мной?
Его собеседница устремила на него удивленный взор:
– А следует ли вам хотеть увидеться с ней?
– Вы имеете в виду то, как вы ее описали? – Он почувствовал, как она удивлена, и это заставило его некоторое время помолчать. – Пожалуй, нет.
– Ну, тогда… – Миссис Стрингем вздохнула.
– Но если она сможет это вынести, я готов сделать все, что угодно.
С минуту она рассматривала такую возможность, но тщетно.
– Не вижу, что бы вы могли сделать.
– Я тоже. Но, может быть, она увидит?
Миссис Стрингем все думала и думала.
– Слишком поздно.
– Слишком поздно для нее увидеть…?
– Слишком поздно.
Здесь все решало ее отчаяние – это было совершенно очевидно, – и решение это его прямо-таки воспламенило.
– А что же доктор?! Все это время…?
– Таччини? О, он очень добр. Он очень гордится, что его инструктировал и одобрил великий лондонский врач. Он фактически от нас просто не выходит, так что я даже не знаю, как там его другие пациенты. Он считает ее просто великой персоной – что вполне справедливо, относится к ней как к особе королевской фамилии, следит за всем, что происходит. Но она едва согласилась его принять, и, хотя она великодушно разрешила ему приходить – потому что она заботится обо мне, дорогая моя девочка, – разрешила ему оставаться у нас – ради меня; он проводит бо́льшую часть своего времени у нее за дверью, то бродит по комнатам, то пытается меня как-то развлечь в этом кошмарном салоне венецианскими сплетнями, постоянно попадается мне навстречу то в дверях, то в зале, то на лестнице, с невыносимо приятной улыбкой. Мы с ним, – закончила Сюзан Шеперд, – о ней не говорим.
– По ее просьбе?
– Вот именно. Я ведь делаю только то, что она хочет. Мы говорим о ценах на продукты.
– Тоже по ее просьбе?
– Вот именно. Она назвала мне этот сюжет в тот первый раз, когда сказала, что Таччини может оставаться во дворце, сколько нам с ним угодно, если мне так спокойнее.
Деншер выслушал ее и понял.
– Но ведь вам с ним вовсе не спокойнее?
– Вовсе нет. Впрочем, – тут же добавила она, – это не его вина. Ничто не в силах меня успокоить.
– Ну разумеется, – заметил Деншер. – И, как я с ужасом чувствую, я тоже не в силах.
– Да. Только я пришла не ради этого.
– Вы пришли ради меня.
– Ну, тогда называйте это так. – Однако она смотрела на него глазами, теперь полными глубокого смысла, а в следующий миг в них появилось еще что-то, из самой глубокой глубины. – Я пришла, по сути, конечно…
– Вы пришли, по сути, конечно, ради нашей с вами подруги. Но если, как вы говорите, уже слишком поздно, чтобы я мог что-то сделать…?
Она не сводила с него глаз и с раздражением, что, как он видел, разрасталось в ней – ведь он сказал правду, – промолвила:
– Ну да, так я и сказала. Но ведь вы здесь, – и она снова обвела странным взглядом комнату, – а при том, что вы здесь, и при всем остальном я чувствую, что нам с вами нельзя ее покинуть.
– Не дай нам бог ее покинуть!
– Так вы ее не покинете?
Ее тон заставил его вспыхнуть снова.
– Что вы такое говорите? Как это я ее «не покину», если она покидает меня?
– Так вы же только что сказали, что не желаете ее видеть!
– Я сказал, я этого не желаю, в свете того, что вы мне говорите. Я не желал этого, если мог увидеть ее только так, как вы заставляете меня ее видеть. Я очень желал бы этого, если бы мог ей помочь. Но даже тогда, – продолжал Деншер, сам не веря своим словам, – нужно было бы, чтобы сначала она сама выразила такое желание. А вот тут-то, – продолжал он свои объяснения, – и есть вся загвоздка. Сама она этого не захочет. Не может захотеть!
Раздраженный этим, он поднялся на ноги, а она наблюдала, как он беспокойно ходит по комнате.
– Есть только одна вещь, какую вы можете сделать, – только это, и даже с этим будут трудности. Но это можно сделать.
Деншер встал перед нею, держа руки в карманах, и довольно скоро, по выражению ее глаз, понял, что она имеет в виду. Сюзан Шеперд молчала, словно ожидая от него позволения произнести это, но так как он позволил ей всего лишь ждать, они услышали в тишине, с Канала, возобновившийся грохот ливня. В конце концов ей все же пришлось заговорить, но, словно все еще испытывая страх, она высказалась лишь наполовину:
– Думаю, вы на деле и сами знаете, что я имею в виду.
Он и правда знал это, даже и про трудности, о которых она упомянула, тоже знал. На миг он отвернулся от них, отвернулся от всего вообще и, отойдя к другому окну, стал смотреть на укрытый пеленой дождя Канал: тот выглядел широким, словно река, дома на другом берегу утратили четкие очертания и уменьшились, а расстояние до них как бы увеличилось вдвое. Миссис Стрингем ничего не произносила, онемев на целую минуту, будто сочла, что уже его «заполучила», и он снова был вынужден заговорить первым. Однако, когда он это сделал, ответ его не явился прямым откликом на ее последнюю реплику – Деншер лишь от нее начал. Он сказал, возвращаясь туда, где сидела миссис Стрингем:
