– Это гармония, – воскликнула Кейт, – с которой мы как семья не совладали!
За этим Деншеру снова пришлось выслушать от нее всё, и на этот раз, как ему показалось, даже больше, чем всё: бесчестье, навлеченное на них отцом, его безрассудство и жестокость и злобность; раненое сознание ее матери, покинутой, обобранной и беспомощной и при всем том ужасно неразумно ведущей оставшийся им дом; гибель двух ее юных братьев – одному было девятнадцать, он был старшим из детей и умер от тифозной лихорадки, заразившись ею, как они потом выяснили, в отвратительном домишке, который семья сняла на лето; другой – краса семьи – гардемарин на «Британии», утонул ужасно, даже не из-за крушения на море, а из-за судороги; его не смогли спасти, он купался слишком поздней осенью в злосчастной маленькой речушке, когда во время отпуска поехал к сослуживцу. Затем – чудовищный брак Мэриан, сам по себе напоминающий что-то вроде другой щеки, равнодушно подставленной Фортуне; ее реальная бедность и невзгоды, ее постоянные жалобы, чумазые дети, ее невероятные требования, ее отвратительные гостьи – в дополнение ко всему остальному это убедительно доказывало, как тяжко на всех них лежала рука судьбы. Кейт, не скрываясь, описывала семью сестры излишне нетерпимо; для Деншера в этой ее манере крылась значительная доля ее очарования: она вообще стремилась придать своим описаниям именно такой характер, отчасти как бы пытаясь позабавить его свободной и юмористической окраской, а отчасти – вот тут-то и крылось наибольшее очарование – как бы стремясь, для собственного облегчения, сбросить груз неизбывного ощущения несообразности бытия. Кейт увидела генеральный спектакль слишком рано и слишком ярко и оказалась настолько умна, что поняла его и приняла эту беду во внимание; поэтому, когда она бывала резка и почти неженственна, становилось похоже, что они вроде бы окончательно согласились, ради общения, перейти кратчайшим путем на фантастический и радостный язык преувеличений. С самого начала случилось так, что обоим стало ясно: если иного прямого пути у них нет, им, во всяком случае, открыто пространство мысли. Они могли думать о чем угодно и как угодно, иначе говоря, они могли высказывать это открыто. Возможность высказывать это друг другу, и только друг другу – наедине, разумеется, добавляла вкуса происходящему. И соответственно, постоянно подразумевалось, что высказанное ими не наедине вкуса для них вовсе не имеет; и ничто не могло бы более успешно вызвать у них энтузиазм в их особые часы, на их плавучем острове, чем предположение, что в другой обстановке они всего лишь притворяются. Следует добавить, что наш молодой человек прекрасно сознавал, что это оригинальное обыгрывание факта их близости более всего выгодно Кейт. Его всегда поражало, что у нее гораздо больше, чем у него, жизни, из которой она черпает свои реакции, и когда она подробно излагала ему историю горьких несчастий своего дома, а он заметил странно жесткие ноты в ее теперешней экзальтации – поскольку это явно следовало счесть экзальтацией, – он почувствовал, что серенькие анналы его собственной домашней жизни не смогут быть столь эффектны. Что же касается рассказа Кейт, то естественно, что более всего Деншера заинтересовал образ ее отца, но картина ее приключения на Чёрк-стрит вызвала у него ощущение, что этот образ слишком мало ему понятен. Что же такое, попросту говоря, совершил когда-то мистер Крой?
– А я не знаю, да и не желаю знать. Знаю только, что много лет назад – мне тогда было лет пятнадцать – что-то такое случилось, что сделало его неприемлемым. Неприемлемым для общества в целом – вот что я имею в виду прежде всего, а затем, мало-помалу, и для мамы. Мы, конечно, в то время ничего про это не знали, – объяснила Кейт, – узнали позже, и, странно сказать, это моя сестра первой узнала, что отец что-то такое сделал. Я даже сейчас ее слышу – как она говорит; было холодное, темное воскресенье, мы не пошли в церковь из-за необыкновенно густого тумана, и она сообщила мне об этом у школьного камина. Я читала учебник по истории при свете лампы – когда мы не ходили в церковь, мы должны были читать учебники по истории, – и я неожиданно услышала, как она говорит из тумана, заполнившего комнату, и ни с того ни с сего: «Папа сделал что-то дурное». И самое любопытное было то, что я тут же ей поверила, раз и навсегда, хотя она ничего больше не могла мне сказать – ни в чем заключалось это дурное, ни как она про это узнала, ни что теперь с ним будет, ни что бы то ни было еще обо всем этом. У нас всегда было ощущение, что с папой случались самые разные вещи, они случаются с ним все время; так что, когда Мэриан сказала только, что она уверена, ужасно уверена, и что она догадалась об этом сама, и что этого достаточно, я восприняла ее слова как что-то само собою разумеющееся – ведь это казалось таким естественным. Мы не должны были задавать об этом вопросы маме – что делало все еще более естественным, и я никогда не промолвила о случившемся ни слова. Однако мама, как ни странно, сама заговорила со мной об этом. Она, вероятно, опасалась или была как-то убеждена, что у меня есть представление о произошедшем, и у нее возникло собственное представление, что лучше будет со мной поговорить. Она заговорила со мной так же неожиданно, как это сделала Мэриан. «Если тебе придется услышать, как кто-то говорит что-нибудь дурное о твоем отце, что угодно, хочу я сказать, кроме того, что он человек неприятный и низкий, пожалуйста, помни – это ложь». Вот так я узнала, что это – правда, хотя хорошо помню, как ответила ей тогда, что, разумеется, знаю – это неправда. Мама могла бы сказать мне, что это правда, и тем не менее быть уверена, что все равно я стану яростно опровергать любое услышанное мной обвинение в адрес отца – опровергать еще более яростно и эффективно. Однако, – продолжала Кейт, – получилось так, что у меня не было случая это сделать, и я воспринимаю это с некоторым удивлением. В результате стало казаться, что наше общество порой бывает вполне приличным. Никто ничего подобного в мою сторону даже не выдохнул. Это стало частью молчания – молчания, которое окружило его, молчания, которое смыло его прочь. Отец перестал для людей существовать. И все же я по-прежнему уверена, что все – правда. Фактически, хотя я знаю не более того, что знала тогда, я более уверена. И вот, – завершила она рассказ, – я сижу здесь и говорю такое о своем родном отце. И если это не есть доказательство доверия, я не знаю, что еще может тебя удовлетворить.
– Это меня замечательно удовлетворяет, – ответил ей Деншер, – однако, милая моя девочка, вовсе не делает меня более осведомленным. Ты же сама понимаешь, что на самом деле ничего мне не сказала. Все так неясно, что же мне остается думать? – только что ты вполне можешь ошибаться. Какое же зло он совершил, если никто не может это назвать?
– Он совершил всё.
– Ах, всё! Всё – значит ничего.
– Ну ладно, – сказала Кейт. – Он совершил какой-то особенный проступок. Это известно. Только, слава богу, не нам. Но для него самого это стало концом. Ты, несомненно, можешь сам выяснить, что́ это было, без особого труда. Можешь поспрашивать разных людей.
Деншер с минуту молчал, но в следующее мгновение принял решение:
– Ни за что на свете я не стану ничего выяснять и скорее онемею, чем стану задавать людям вопросы.
– И все-таки это ведь часть меня, – возразила Кейт.
