– Вы должны остаться среди нас, вы просто должны – иное совершенно невозможно, да и смехотворно; вы, несомненно, еще не знаете – не можете знать, но узнаете очень скоро: вы сможете остаться здесь в любом статусе.
Ее слова прозвучали словно тихое посвящение, словно приветствие полушепотом, и даже если они явились всего лишь результатом духовного опьянения самой тетушки Мод, ибо эта милая дама, как можно было видеть, духовно «держала» этот день на своих плечах, для Милли они оказались – и в тот момент, и потом – наивысшим достижением ее воображения. Этому дню суждено было ознаменовать завершение краткого эпизода, начавшегося несколько дней назад на Ланкастер-Гейт сообщением лорда Марка, что Милли «имела успех» – эта нота снова здесь прозвучала; и хотя никаких особых и неисчислимых открытий пока еще не случилось, зато до самого конца событий в ее пространстве и времени было их, как мы могли видеть, великое множество. Их было втрое больше, безвозмездных и добровольных, пусть даже приходивших отдельными частями и пока еще не тех событий, какие могли бы принести три не подготовленные нашими дамами недели. Миссис Лоудер сумела импровизировать «большой спрос» на них, но тут она была не в своей стихии, как теперь, свободнее поразмыслив, смогла осознать Милли, и «спрос» оказался довольно небрежно скомпонован. Оттого-то, хотя в этот самый момент у нее были собственные причины полагать, что эпизод подходит к своему завершению, – причины сугубо личные, – ее вдруг осенило не менее серьезное предвидение в отношении ее собеседницы. Эпизод завершится этой восхитительной картиной, но восхитительная картина станет по-прежнему показывать тетушку Мод как даму, не вполне уверенную в том, что ей самой суждено остаться на полотне. То, что она теперь делала (казалось, Милли просто никак не может не видеть этого), так это вела разговоры, доводя их до все более тонкой и спокойной ясности, – разговоры якобы о Милли. Это было прекрасно, Милли так и относилась к тому, что́ миссис Лоудер говорит о ней и как она о ней говорит, как бы мало наша юная девушка ни нуждалась в этом и как бы редко ни считала чужие мнения верными. А в те минуты, когда она благодарно поглощала кофе с мороженым – что заставляет сильно усомниться в ее мудрости, – она в особенности и более всего размышляла об отношении лорда Марка к тому, что она здесь находится, или хотя бы к тому, находит ли она это занятным. Не потребовалось бы слишком больших усилий, чтобы через пять минут уяснить себе, что он относится ко всему совершенно очаровательно – она это просто почувствовала. Возможно опять-таки, что все, все, что угодно, представляется очаровательным, если вы сами оказываетесь столь справедливо и абсолютно очарованы; однако, откровенно говоря, она даже не предполагала, что между ними может установиться что-то, столь умиротворенно товарищеское, как дружеское взаимопонимание, ощущавшееся в самой окружавшей их атмосфере. Они находились, собравшись вместе (правда, пока не все), близ большого шатра, воздвигнутого на широком газоне в качестве «храма отдыха и восстановления сил», и случилось так, что он вызвал в памяти Милли – что оказалось только к лучшему – индийский «дурбар»: ее чашечка кофе с мороженым явилась следствием этой ассоциации, в результате чего очень скоро все члены блестящей компании, рассеявшейся вокруг, оказались на этом же месте. Разумеется, некоторые из членов компании могли бы составить целую группу «простодушных принцев» – расхожий, но вряд ли от этого менее величественный термин, подразумевающий стадность! – и лорд Марк тоже мог бы быть отнесен к этой группе, хотя он предпочел представить себя надзирающим другом семьи. Он вполне явно имел в виду семью с Ланкастер-Гейт, в которую включил и двух рекрутированных ею американок, но главным образом он включил в нее Кейт Крой – молодую особу, о которой так чудесно легко было позаботиться. Она знала людей, и люди знали ее, и она была самой красивой из всего, что их здесь окружало, – так Милли, охваченная чем-то вроде легкого летнего помешательства, в порыве милосердия уносясь, подобно жаворонку, к небесам, заявила тетушке Мод.
В глазах своей новой подруги Кейт обладала, помимо прочих качеств, необычайным свойством появляться в определенный момент так, будто она – прекрасная незнакомка, обрывая связи и утрачивая индивидуальные черты, позволяя воображению некоторое время делать с этими чертами все, что ему заблагорассудится, создавать из них личность, поражающую вас издалека, все более и более приятную, по мере того, как вы за нею наблюдаете, но представляющую прежде всего объект, разжигающий любопытство. Ничто иное не могло бы придать ей, как партнеру в отношениях, бо́льшую свежесть, чем это свойство, проявлявшееся в свой назначенный час, и тут вас охватывало такое любопытство, будто вы до сих пор никогда ее и не знали. Это свойство впервые проявилось, как только Милли встретилась с ней после сообщения миссис Стрингем, что Кейт знакома с мистером Деншером: Кейт выглядела другой и, как, по мнению Милли, назвал бы это по-настоящему критический ум, более реальной, так что наша юная леди уже тогда предвидела, что теперь Кейт будет часто выглядеть так же. Точно так она и выглядела в этот день, и Милли, которая развлекалась своими тайными мыслями (как маленькая девочка своими секретами, тайно играя в куклы, когда считается, что она уже «слишком большая» для этого), почти уже ввязалась в игру, пытаясь угадать, кем сочтут Кейт, какое место в обществе ей определят, если ее не знают. Таким образом, ее подруга время от времени становилась фигурой, обусловленной великими факторами внешнего вида, – фигурой, появление которой следовало предвкушать, ее наименовать и назначить ей подобающее место. Это, вне всякого сомнения, объяснялось неким ощущением, что для нее существенным становилось быть именно такой, какой требовала ситуация – независимо от характера самой ситуации, – в тех случаях, когда это требование было особенно сильным. Вероятно, имеется немало способов как-то объяснять подобное сознание: одним из них могло бы стать, например, то, что Кейт создана для великих общественных дел. Милли была не вполне уверена, что сама понимает, что такое «великие общественные дела», если в качестве достойного примера невозможно взять те усилия, какие прилагаются, чтобы источать требуемый блеск именно в том обрамлении, в каком человек находится: Милли решила опираться в этом на убеждение, что, во всяком случае, для ее подруги такие примеры существуют. Этим подразумевалось, что чопорность и точность ее подруги во всем сведутся всего лишь к признанию Милли – путем преобразования ее мысленных развлечений, что Кейт всегда и во всем права, поскольку так весьма часто и бывает с людьми невыносимыми; однако это, как прозвучало в ее выплеске тетушке Мод, ей пришлось выносить, потому что, не очень убедительно поправилась она, Кейт такая прелестная. Тем не менее выплеск Милли сослужил свою службу: укрепил узы, связавшие на время двух наших дам, обронив капельку розового цвета прямо в ясный взор миссис Лоудер. Такой же взор был и у Милли, все остальное время этого визита готовой непосредственно вбирать в себя окружающее, что тем не менее не мешало непрестанной игре быстро пересекающихся лучей – странным развлечениям ума, на которые мы уже успели бросить взгляд.
Сама же миссис Лоудер сочла достаточным по поводу Кейт ответить, что это истинное наслаждение – выводить ее в свет; она выказала не больше удивления в отношении ее «правоты», чем крылось в этих словах. Разве к этому моменту не достаточно высветилось то, что как раз это наслаждение и доказывает: появление Кейт предвкушали издавна и она оценена по достоинству? Преждевременное ликование следовало все же придержать, тем более что обстоятельства прямо подсказывали, что все вместе они теперь плывут, без руля и без ветрил, в голубой неизвестности. И снова подумалось про лорда Марка, поскольку он то проходил мимо них, то шел обратно, то очень удобно приостанавливался перед ними: он сам как раз и был одной из нот этой голубой неизвестности – словно моток шелковых ниток, висящий под рукой у вышивальщицы. Свободно движущийся челнок тетушки Мод через ритмически определенные промежутки времени захватывал часть мотка, и одной из добавочных истин, лучиками долетавших до Милли, была та, что лорд Марк, с полным согласием, понимает, что его «пустили в работу» и вплетают в собственные планы. Это выглядело почти так же, как взаимопонимание с нею самой за счет миссис Лоудер, чего она вовсе не желала; ни за что на свете она не желала бы, чтобы он поставил себе целью устроить им визит в Мэтчем – или что он там еще устроил – не ради beaux yeux
[7]
тетушки Мод. То, что он сделал, как вполне можно было догадаться, было чем-то таким, чего от него напрасно ожидали, чего хотели давно и теперь, к своей выгоде, получили, благодаря какой-то, несколько неожиданной перемене, утрате давней надежды. Что могло вызвать такую утрату, легко опознавалось Милли как совсем не ее дело, и, к счастью, ей вовсе не грозило впрямую услышать от него, что это, между прочим, ее вес как раз и поколебал чашу весов. Почему же тогда таков был эффект его пространного, хотя и приглушенного участия, что он вполне мог сказать ей: «Да, пусть милая дама держится свойственного ей тона»? И еще: «Раз она уже здесь, пусть остается, – мог бы он добавить, – затем, чтобы делать то, что ей будет угодно. Но ведь мы с вами – другие». Милли понимала – она-то и в самом деле другая, а вот другой ли он – это его личное дело; но она также понимала, что «намеки» лорда Марка, даже самые ясные, в этом отношении всегда останутся ничего не говорящими по сути. Практически он определил ее место – все снова сводилось к этому – как место человека, не связанного абсолютно никакими обязательствами. Более того, ее согласие на то, чтобы миссис Лоудер держалась свойственного ей тона, способствовало обоюдной непринужденности. Она могла придерживаться хоть двадцати – это ничему бы не повредило.
