– Прекрасное лицо? Ну что ж, если тебе хочется так думать… – Это произнесла мать, добавив после паузы, во время которой Милли пришла к заключению, что речь идет о картине. – В английском стиле.
Три пары глаз уставились в одну точку, а их обладательницы на миг затихли, как бы завершив эту тему сей последней характеристикой, причем мрачность одной из дочерей оставалась столь же безгласной, что и еле слышно высказанная другой. Милли вдруг всей душой устремилась к ним, как раз когда они повернулись к ней спиной; они должны были узнать ее, как она узнала их, почувствовать, что между ними существует нечто такое, что они могли бы прекрасно свести воедино. Но она потеряла и их – они остались холодны; они оставили ее в смутном недоумении – на что же они смотрели? «Красивое лицо» – заставило ее обернуться, «в английском стиле» – означало для нее английскую школу, которая ей нравилась; вот только, прежде чем уйти, она обнаружила – по картинам, расположенным на стене перед ее глазами, – что находится среди небольших полотен голландских художников. Воздействие этого эпизода опять-таки оказалось вполне ощутимым – у нее родилось смутное предположение, что тогда, значит, разговор этих трех дам возник вовсе не из-за картины. Во всяком случае, ей пора было уходить, она поднялась на ноги и повернулась: позади нее оказался один из входов и несколько посетителей, вошедших, в одиночку и парами, пока она здесь сидела; она вдруг почувствовала, что один из таких одиночек притягивает ее взгляд.
Прямо посреди зала стоял джентльмен, снявший шляпу: в тот момент, как она на него взглянула, он рассеянно смотрел на верхний ряд картин на стене, одновременно осушая лоб носовым платком. Это занятие задержало его настолько долго, что дало Милли время убедить себя – хватило и нескольких секунд, – что именно это лицо минуту назад было предметом наблюдения трех ее американских приятельниц. Такое могло произойти исключительно потому, что она совершенно разделяла их впечатление, у нее оно даже было более определенным; и действительно, «английский стиль» джентльмена – вероятно, из-за разительного контраста с только что виденным американским – властно захватывал внимание. Власть захватывать внимание в этот самый момент – и это было поразительнее всего – обострилась почти до боли, ибо пока Милли пыталась отвлеченно судить об этой обнаженной голове, она была потрясена неожиданным узнаванием. Голова принадлежала не кому иному, как самому Мертону Деншеру, и он стоял там достаточно долго, не подозревая о ее присутствии, чтобы она его узнала, а затем заколебалась, не зная, на что решиться. Смена настроений происходила так быстро, что она вполне могла еще задать себе вопрос: может, ей стоит дать ему себя заметить? Она могла еще ответить себе на это, что ей не хотелось бы, чтобы он поймал ее на попытке этому помешать, и она еще могла бы далее решить, что он слишком занят, чтобы вообще что-то замечать вокруг, если бы не новое восприятие, своей неожиданностью и силой превзошедшее предыдущее. Позднее Милли не способна была представить себе, как долго она смотрела на мистера Деншера, прежде чем осознала, что на нее тоже смотрят: все, что она сумела, более или менее ясно, свести воедино – это что новое узнавание произошло до того, как он сам ее заметил. Причиной нового потрясения была Кейт Крой собственной персоной – Кейт Крой, неожиданно также оказавшаяся в поле зрения, чьи глаза встретились с глазами Милли, уловив их следующее движение. Кейт находилась всего в двух ярдах от нее: мистер Деншер был не один. Лицо Кейт особенно выразительно говорило об этом, так как после взгляда, столь же пристального и непонимающего, что и взгляд Милли, оно расплылось в широкую улыбку. Это самым чудесным образом, вдобавок к чуду их встречи, передалось от нее Милли, моментально установив легкое и приятное отношение к тому, что они здесь находятся – обе молодые женщины одновременно. Вероятно, наша девушка лишь гораздо позже полностью ощутила связь между этим штрихом и своим уже определившимся убеждением, что Кейт – необыкновенное существо; однако тут же, на месте, она все же до некоторой степени поняла, что ею манипулируют, что ее снова, как и прошлым вечером, используют – но, разумеется, ради ее как можно большего удовольствия. В конце концов, Кейт не потребовалось и минуты, чтобы заставить Милли, пусть временно, воспринимать все происходящее как совершенно естественное. Временным было само очарование: обретавшее разный характер от одного момента к другому, оно удачно включало в себя так много – Кейт сумеет объяснить все при первой же возможности. Более того, оно оставляло – и в этом заключалось самое поразительное – необходимое пространство для приятного изумления тем, как происходят подобные события, – изумления невероятной странностью появления их обеих в таком месте сразу же после того, как они расстались, ни словом не упомянув о своих планах. Привлекательная девушка, таким образом, буквально овладела ситуацией к тому моменту, как Мертон Деншер оказался готов воскликнуть, сильно покраснев – от смущения ли или от радости, ведь всегда бывает трудно разобрать, отчего краска бросилась человеку в лицо: «Как, мисс Тил?! Представить только!» – И затем: – «Мисс Тил! Какая удача!»
А у мисс Тил тем временем возникло ощущение, что и к нему со стороны Кейт шло что-то чудесное, не выраженное словами, но решительное – какая-то жизненная детерминанта, и возникло это ощущение несмотря на то, что, совершенно определенно, спутница Деншера вовсе не смотрела на него «со значением», как и он не бросил на нее вопрошающего взгляда. А посмотрел он на Милли, и все смотрел и смотрел – только на нее, и с такой приятностью и серьезностью – она даже не знала, каким словом это назвать; но, не желая никак ее оскорбить, все же замечу, что женщины выпутываются из затруднительных положений легче, чем мужчины. Затруднение не было явным, его нельзя было бы выразить словами, и то, как они обошлись без слов, впоследствии вспоминалось нашей юной женщине как характерное торжество цивилизованного подхода к происходящему. Однако она, в силу необходимости, воспринимала это как нечто само собою разумеющееся, втайне чуть-чуть сердясь, так как единственное, что она придумала сделать для Деншера, – это показать ему, как она помогает ему выпутаться. И правда, усталая и взволнованная, она была бы очень расстроена, если бы представившаяся ей возможность ее не выручила. Именно такая возможность более всего ее выручала, сделала ее, после нескольких первых мгновений, столь же смелой в отношениях с Кейт, какой Кейт была в отношениях с нею; она же побуждала Милли спрашивать себя, чего хотел бы от нее их общий друг. То, что он всего три минуты спустя без каких бы то ни было осложняющих упоминаний так благополучно стал их «общим» другом, было, несомненно, результатом их общей высочайшей цивилизованности. Краска, бросившаяся ему в лицо при их встрече, была для Милли явлением довольно вдохновляющим – до такой степени, по правде говоря, что на этом основании ей страстно захотелось быть главной. Вне всяких сомнений, потребовалась очень большая доза вдохновения, чтобы Кейт смогла не отнестись к подобной аномалии, то есть к тому, что она – Милли – оказалась знакома с их общим другом, как к чему-то странному или даже неприятному, а сама Милли – к тому, что Кейт проводит утро вместе с тем же общим другом; но все это уже не имело значения после того, как Милли пережила мгновение счастья, отпив его целый глоток. Несколько позже, размышляя о случившемся, она подивится – что же такое они говорили тогда друг другу, если им удалось так успешно о многом промолчать? – во всяком случае, сладость выпитого глотка счастья подтверждала успех. Что все это могло значить для мистера Деншера, оставалось для нашей девушки за завесой тайны, и она, скорее всего, вообразила себе его стремление найти кратчайший путь к возобновлению отношений. Каковы бы ни были реальные факты, прекрасные манеры всех троих провели их через это испытание. Следует далее упомянуть, что самым прекрасным во вдохновении Милли было быстро возникшее понимание, что наилучшую службу ей может сослужить ее природная американская наивность. Она давно со стыдом сознавала, что не дорожит своими американскими корнями или, по крайней мере, не умеет с толком распорядиться пространством, дарованным ей статусом «американской девушки», – сознавала почти так же ясно, как если бы где-нибудь в Англии появился текст об этом на целую газетную полосу. В ней по-прежнему оставалось еще довольно непосредственности, чтобы не сказать – комичности, так что вся эта имеющаяся при ней наличность могла теперь быть пущена в ход. Она стала настолько непосредственной, насколько была способна, и настолько американкой, насколько это могло показаться привлекательным мистеру Деншеру. Она произносила что-нибудь, ни к кому не обращаясь, но льстила себя надеждой, что произносит это не возбужденным тоном, а тоном нью-йоркским. Возбужденность нью-йоркского тона прекрасным образом не принималась во внимание, и Милли теперь достаточно насмотрелась на то, как такой прием может ей помочь.
