Бедный Деншер отвечал на вопросы как мог, слушал с интересом и вместе с тем с чувством неловкости, особенно ежась, как честный журналист, когда обнаруживал, что гости, по всей видимости, подозревают, что он ставит свое перо – ох уж это перо! – на службу чьей-то личной известности. Верный слух в отношении общества? – они говорили так или почти так, будто он широко разрекламировал скромную юную леди. Да им, по правде говоря, просто снились сны – так, кажется, он все это воспринимал, а его самого происходящее как раз и разбудило: он потверже уселся в кресле, чтобы побороть свое смущение и как следует осмыслить то, на что у него открылись глаза. Смущение его было, естественно, вызвано тем, что если он не мог считать своей заслугой успех мисс Милли Тил, то не мог и столь же достойно утверждать, что она его не интересует. Сильнее всего затронул Деншера тот факт, что прием почему-то обрел характер мемориального вечера, трапезы в память о блестящей, но краткой карьере. Разумеется, о самой героине говорили – в ее отсутствие – много больше, чем если бы она здесь присутствовала, и Деншер был ошеломлен диапазоном триумфа Милли. У миссис Лоудер нашлось множество чудесных рассказов об этом; два обладателя белых жилетов, то ли искренне, то ли из лицемерия, выявили равные с нею познания в той же области; а сам Деншер, казалось, наконец-то распознал перед собою присутствие социального «случая». Разумеется, это миссис Стрингем должна была бы стать главнейшим свидетелем, если бы ей, как представительнице ее подруги, не пришлось взять на себя лишь функцию вдыхания фимиама; так что Кейт, которая повела себя с нею просто прекрасно, улыбаясь ей с противоположной стороны стола, ободряя ее и утешая, казалось, не только благожелательно говорила с нею, но и служила ей переводчицей. Кейт говорила так, словно та могла не понять их манеру восхищаться Милли, но способна была позволить им, по справедливости, поступать по их доброй воле, выражая похвалы более грубым, им свойственным образом. Деншеру и самому вроде бы не чуждо было ощущение некоего необременительного братства с миссис Стрингем; прислушиваясь к разговору, он задавался вопросом, как этот разговор может воздействовать на нервы американки. Прежде он только слышал об американцах, но во время его недавней поездки по стране он увидел их в действительности, и это оказалось поразительно, а теперь, в какой-то момент, ему пришло в голову, что он, скорее всего, причем вовсе не ради собственного спасения, – получил от них урок.
Нервы явно содрогались, они гудели и стучали, они скакали и прыгали в типическом организме миссис Стрингем: эта дама, как виделось Деншеру, была прежде всего возбуждена, была, как выражались у них в Штатах, «заведена» на восприятие гораздо большего количества деталей теперешнего события, чем он сам мог бы сосчитать. Ему представлялось, что ей доступны такие стороны этого приема, какие до сих пор остаются для него самого скрытыми, так как, хотя она, безусловно, наслаждалась и воспаряла в облака, ему все же было видно, что она временами волновалась гораздо более, чем допускало получаемое удовольствие. Это было такое эмоциональное состояние, которое вряд ли объяснялось всего лишь нетерпеливым стремлением поскорее рассказать обо всем дома. Ее маленькая, сухонькая новоанглийская сообразительность – он ведь успел собрать «образцы» всех оттенков американской сложности – если это и правда была сложность – находила обоснованные резоны по большей части искать облегчение в молчании, так что, прежде чем собеседники сменили тему, Деншер понял (удивившись всем остальным), что они предоставили ей массу возможностей молчать. У него самого тоже было достаточно таких возможностей, пока его не спросили, правда ли, что их приятельница в своей родной стране вовсе не имела такого огромного успеха, как у них в Лондоне. И вопрос этот был задан ему не кем иным, как миссис Лоудер, в то время как сам он не мог разобраться, что же поразило его более всего: вопрос миссис Лоудер, заданный под самым носом у миссис Стрингем, или ее надежда, что он позволит Лондону присвоить честь такого открытия? Менее объемный из белых жилетов предложил к обсуждению теорию, что в Лондоне – что бы там ни говорили – видят много дальше, чем в Штатах: уже далеко не в первый раз, утверждал он, англичанам приходится учить американцев ценить их собственные произведения (особенно если они забавны). Он вовсе не имеет в виду, что мисс Тил забавна, хотя она странная, но в этом как раз и кроется ее магия; и вполне могло случиться так, что Нью-Йорк, демонстрируя ее постоянно, не сознавал, как ему повезло. Существовало множество людей, кого за океаном ни в грош не ставили, а они были подняты ужасно высоко в Англии, так же – кстати, для равновесия, – как американцы порой присылают нам своих красавиц и знаменитостей, но те оставляют британца холодным. Температура британца не поддается исчислению – такая формулировка предмета спора, однако, не могла быть получена без того, чтобы не вызвать последний, лихорадочно-саркастический выплеск миссис Стрингем. Она объявила, что если им показалось, что точка зрения на должное восхищение ее юной подругой в Нью-Йорке оставляет желать много лучшего, то в Бостоне ее подопечная, вне всяких сомнений, произвела настоящий фурор. Так что тут явно напрашивается вывод, что Бостон, если речь идет о более тонком вкусе, оставляет Нью-Йорк далеко позади – практически просто нигде! И наша добрая дама, как образец и выразитель этой доктрины, на изложение которой она потратила некоторое время, сделала шаг, несомненно – на взгляд Деншера – приблизивший ее к тому, чтобы добавить вечеру странности, чего, из-за отсутствия Милли, присутствующим явно недоставало. Она сделала этот шаг ему на пользу, неожиданно обратившись к нему со словами:
– Вы ничего не знаете, сэр, – вовсе ничего, ни единой капельки не знаете про мою подругу.
Деншер вовсе не притворялся, что знает, но в упреке и в выражении лица миссис Стрингем, в ее тоне была чистота, такая чистота, в которой явно подразумевались некие серьезные смыслы, так что на какой-то момент, какими бы незначительными ни были его претензии, он почувствовал, что она преувеличивает. Ему очень хотелось знать, что она имеет в виду, но он все же постарался защититься:
– Я, разумеется, не знаю слишком многого, помимо того что мисс Тил в Нью-Йорке была невероятно добра ко мне – бедному, растерянному, только что сошедшему на берег чужаку, за что моя благодарность ей беспредельна. – И вдруг добавил, сам едва зная зачем, то, что возымело немедленный успех: – Вы, наверное, помните, миссис Стрингем, вас тогда там не было.
– Ну вот вам, пожалуйста! – с веселой экспрессией воскликнула Кейт, хотя он тогда так и не разобрал, что эта экспрессия выражала.
– Вы же там не были тогда, моя дорогая, – с готовностью подхватила миссис Лоудер. – Вы не знаете, – продолжала она с веселой умудренностью, – как далеко все могло зайти.
Деншер увидел, что это заставило худенькую женщину буквально потерять голову. А ведь у нее в голове было больше забот, чем в головах или в каких-то других местах у всех остальных, кроме, пожалуй, Кейт, которая, как он заметил, искоса следила за ним во время этого глупого эпизода, хотя его радовало – из-за глупости происходящего, – что он не встречается с ней глазами. Зато он встречал взгляд миссис Стрингем, которая произвела на него такое впечатление; с нею, при случае, он сможет все выяснить; это чувство возникло у него от ощущения некой молчаливой общности и реального начала, как предстояло показать дальнейшим событиям, чего-то необычайного. И фактическим, хотя и не очень значительным результатом этой общности явилось то, что миссис Стрингем заметно заколебалась с резким ответом на шутку миссис Лоудер.
