Очень странным, конечно, было то, что поначалу вставший перед ним вопрос – вопрос, поставленный там Кейт, – оказался совершенно неожиданно смещен другим вопросом. Этот другой, как легко было увидеть, возник сразу же с проявлением прелестного заблуждения Милли, ее напрасного милосердия; все это подготовило ему такой замечательный приступ угрызений совести, какой можно было только желать, при одной мысли о котором его бросало в дрожь. Если он вызывал интерес, то потому, что был несчастен, а если несчастен, то потому, что его страсть к Кейт истрачивалась напрасно, раз Кейт к нему равнодушна – а это неумолимый факт, так как она не оставила у Милли никаких сомнений на этот счет. Что, сверх всего, стало ясно Деншеру, так это какое четкое впечатление о своем отношении к нему, какую яркую картину его собственной неудачи нарисовала, вероятно, Кейт своей подруге. Первая же четверть часа у Милли Тил высветила для него прямо-таки пламенным светом вот какое умозаключение: все шло почти так, будто другая участница их замечательного взаимопонимания была с ними во все время их разговора, заехала, находясь где-то поблизости, взглянуть на свою работу. Мнение Деншера о значимости ее работы изменилось с того момента, как он сумел увидеть, как это выразилось у бедняжки Милли. Поскольку было неправдой то, что он не любим, его право выступать в этой роли утрачивало свою важность, и, если он не будет соблюдать осторожность, он может обнаружить, что его оценки сильно расходятся с прямотой и добросовестностью душевного расположения Милли. Вот где было место для щепетильности, вот где была необходимость задуматься над тем, что он собирается сделать. Если ему не подобает принимать сочувствие на полностью ложном основании, где гарантия, что, если он продолжит его принимать, он не начнет и сам притворно жаловаться, чтобы не отказываться от сладкого? Сочувствие – со стороны очаровательной девушки – льстило и успокаивало на любом основании, и ему не пришлось далеко ходить, чтобы вспомнить, что он пока еще не сделал ничего, вводящего в заблуждение. Это Кейт прибегла к обману на его счет, его поражение было не его изобретением; его собственная ответственность начнется, как можно было бы сказать, когда он сам начнет претворять это изобретение в жизнь. Острие проблемы, однако, виделось в различии между претворением и непретворением его в жизнь: именно это различие и становилось поводом для угрызений совести. Он с тревогой видел, как это острие вырастает перед ним: все становилось претворением, если он не произнесет определенных слов. «Если я нравлюсь вам потому, что она меня не любит, то в этом нет ни на йоту правды: она ужасно любит меня!» – таковы были бы эти определенные слова; однако в то же время существовали столь же определенные и слишком ощутимые затруднения, мешавшие ему их произнести. Не будет ли, в сущности, столь же неделикатным произнести их, как оставить ее в заблуждении? – даже если не считаться с тем, что это, так сказать, выведет на чистую воду Кейт, в отношении которой это станет чем-то вроде предательства. План Кейт представлял собой нечто настолько необычайно значимое для нее самой, что Деншер чувствовал, что всячески отталкивает от себя сложности, связанные с оценкой этого плана. Не выдавать женщину, которую любишь, но всячески поддерживать ее даже там, где она ошибается, – раз уж они прошли определенный путь вместе – это, скорее всего, было главным среди всех неизбежных и порой унизительных крайностей любви. Разумеется, преданность предписывалась превыше всего в том, что касалось любого проекта Кейт, каким бы отклоняющимся от прямого пути он ни был, но имевшего целью принести человеку только добро.
Деншеру нужно было набраться твердости, чтобы не испытывать благоговейного ужаса перед невероятным количеством добра, которое его дорогая подруга, по всей видимости, желала ему принести. В одном он, по крайней мере, мог быть уверен: Милли Тил не станет сама торопить его с просьбой о вмешательстве. Она ни за что, никогда не спросит: «Неужели это совершенно невозможно, чтобы Кейт со временем серьезно увлеклась вами?» – вопрос, без которого ничто не окажется менее деликатным с его стороны, чем решительно сказать ей правду. Кейт гораздо свободнее, чем он, сможет сделать это, если Кейт, из некоторой осторожности или из искреннего раскаяния – короче говоря, по более достойной причине, – пересмотрит свой план; и все же он спрашивал себя, что он, если этого не случится, сможет сделать такого, что не будет более низким, чем ничего не делать? Этот вопрос снова вернул его к тому факту, что он нравится бедняжке Милли. Она объяснила это себе простым и прелестным обстоятельством, которое предоставило ей требуемый предлог. Обстоятельство это выражалось в полученном ею впечатлении, сохраненном и лелеявшимся, а предлог – превыше всего прочего – был побуждением действовать на этом основании. То, что она теперь была так убеждена в этом, давало ей уверенность, что она наконец может действовать; так что то, что Деншер сумел поэтому сейчас затронуть в ее душе, был корешок чистой радости. Именно чистая радость подняла голову и расцвела в Милли, пока наш молодой человек сидел с нею, а девушка говорила ему такие вещи, которые, казалось, буквально срывали слова с его губ. Это было даже не в полном смысле все то, что она реально говорила, а скорее значение ее речей в свете того, что он о ней знал. Например, то, как она дала понять, чтобы он не задавал вопросов о ее здоровье, – быстро, смело и с ненавязчивым искусством позволив его воображению воспринять истину, о которой она не произнесла ни слова. «Для вас я здорова – это все, что вас касается, все, о чем вам следует беспокоиться. Я никогда не буду настолько противной, чтобы плохо чувствовать себя для вас. Прошу вас, беспокойтесь обо мне как можно меньше, меньше щадите меня. Короче говоря, не опасайтесь игнорировать мою „интересную“ сторону. Вы же видите, даже сейчас, пока вы здесь находитесь, что она не единственная – есть еще масса других. Надо только отдать им должное, и мы легко найдем общий язык». Вот что было изящно обернуто в ее слова и что явствовало из них о ее впечатлениях и намерениях. Милли попыталась навести Деншера на разговор о его американских делах, но сегодня ему этого не хотелось. Думая о том, как в тот, другой день, при Кейт, он сидел здесь, долго и самодовольно «вещая», он винил себя за то, что переиграл, перестарался, сделал более очевидную – хотя бы по видимости – «стойку» на принимавшую их девушку, чем, во всяком случае тогда, намеревался. Он поменялся с Милли ролями, расспрашивая ее о Лондоне, о ее взгляде на лондонскую жизнь, и был только рад отнестись к ней как к человеку, с кем можно поговорить о темах иных, чем недомогания и боли. Он заговорил с ней о полученных им во время обеда на Ланкастер-Гейт свидетельствах того, что она явилась в Лондон, чтобы покорять; и когда она встретила это с полным и веселым согласием – «Да как же мне было не стать гвоздем сезона, „Этой-как-ее-там“, не стать для всех притчей во языцех? Что я могла с этим поделать?» – они прямо-таки по-братски свободно обсудили все, что происходило с каждым из них с тех пор, как прервались их встречи в Нью-Йорке.
В то же время, пока многое, быстро следуя одно за другим, прояснялось для них – прояснялось в особенности для Деншера, – ничто, вероятно, не выступало так выпукло, как странное влияние их теперешних обстоятельств на их отношение к своему нью-йоркскому прошлому. Похоже, что они до сих пор не понимали, как «близки» они стали с самого начала, как будто бы, странным образом, им вспоминалось больше моментов дружеской близости, чем у них тогда хватило бы на это времени. Сейчас их отношения были настолько осложнены тем, что они успели сказать, или тем, чего не сказали, что могли искать – для оправдания столь необычайно быстрого развития – возврата к одному из тех небывалых периодов, в которых благоприятные черты получили свое начало. Деншер вспомнил, что говорилось у миссис Лоудер о ступенях и этапах на жизненном пути человека, пропущенных им в результате его отсутствия, и об ощущении, с которым он впоследствии видит их снова; он припомнил и еще кое-какие вещи и воспользовался случаем, чтобы сообщить обо всем этом Милли. То, о чем он не мог упомянуть, смешивалось с тем, что он рассказал ей, так что, несомненно, было бы трудно определить, какая из этих двух групп играла тут главную роль. Оставаться лицом к лицу с этой юной леди заставляла Деншера сила, естественно присущая самому их положению и действовавшая на каждый его нерв с быстротой тех сил, какие тонко чувствующие люди считают неподвластными контролю. Поток, получивший такое определение после первых же пятнадцати минут в этой комнате, стал для него, если исключить абсурдность сравнения очень малого с несравненно великим, чем-то сходным по силе стремнинам Ниагарского водопада. Не поддающееся критике знакомство умного молодого мужчины с отзывчивой молодой женщиной не могло пойти никак иначе, чем развиваться далее, и предпринятый Деншером эксперимент так и шел, шел и шел. Вероятно, ничто так не способствовало тому, чтобы он шел и шел, как то весьма заметное обстоятельство, что в своих разговорах они ни словом не упоминали о Кейт, хотя если бы перед ними встал вопрос о том, что происходило в последние недели, ничто из произошедшего не могло бы сравниться с явным преобладанием Кейт. Деншер как раз накануне обратился к Кейт за инструкциями о том, как ему поступать по отношению к ней самой, однако его просто коробило от того, как мало она смогла ему сказать. Она, разумеется, предупредила его, что этих инструкций будет недостаточно; но ее правда выглядела совершенно иначе, когда была высказана ему Милли. Это доказало ему, что американочкой фактически манипулируют, однако тут ему пришло в голову, что ему, скорее всего, вполне удобно будет снова расспросить Кейт. Ему хотелось бы поговорить с ней, прежде чем идти дальше, выяснить, действительно ли она хотела, чтобы он добился именно такого успеха. Понимая эту разницу, как мы уже сказали, он заново осознал, что – естественно – может сделать свой визит очень кратким и больше его не повторять; однако самым странным в происходящем было то, что доводы против такого исхода возникли бы как раз из прелестно красноречивых маленьких обиняков Милли Тил.
