– Должна сказать, лорд Марк, вам это удалось. Оно теперь, совершенно точно – я имею в виду мое доверие, – находится там, куда вы его тогда привлекли. Единственная разница заключается в том, что оно мне теперь ни к чему – я никак не могу им воспользоваться. Кроме того, – продолжила она, – мне кажется, я начинаю ощущать, что вы настроены поступить так, что это может мое доверие несколько подорвать.
Лорд Марк пропустил мимо ушей ее слова, словно она их вообще не произносила; он лишь наблюдал за ней, будто бы в каком-то новом озарении.
– Вам и в самом деле угрожает опасность?
На это Милли, со своей стороны, тоже не обратила внимания, поняв, что его озарение было в какой-то степени озарением и для нее.
– Не говорите, даже не пытайтесь сказать ничего такого, что было бы невозможно. Есть гораздо лучшие вещи, какие вы могли бы для меня сделать.
Он взглянул на это прямо, затем – свысока.
– Это просто чудовищно, что человек не может, как друг, спросить вас о том, что он так хочет узнать.
– А что, собственно, вы так хотите узнать? – спросила Милли довольно жестко, словно ее настроение вдруг изменилось. – Вы хотите знать, тяжело ли я больна?
По правде говоря, звучание ее слов, хотя Милли не повышала голоса, придавало этой мысли пугающий смысл, хотя испуг возникал лишь у слушающих.
Лорд Марк поморщился и покраснел, явно не в силах справиться с этим, однако сохранил присутствие духа и заговорил с небывалой дотоле живостью:
– Неужели вы полагаете, что я смог бы видеть, как вы страдаете, и не произнести ни слова?
– Вы не увидите, как я страдаю, – не бойтесь! Я не стану нарушительницей общественного спокойствия. Вот почему мне так по сердцу это место: оно так прекрасно само по себе, и в то же время оно в стороне от больших дорог. Вы ничего ни о чем не будете знать, – добавила она. И затем, как бы решительно подводя все к концу: – И вы не знаете! Даже вы.
Все время, пока она говорила, он глядел на нее, пытаясь сохранить неизменное выражение лица, и Милли увидела совершенно ясно – это он-то?! – что он растерян; это заставило ее подумать, да не оказалась ли она слишком недоброй к нему? Она будет доброй – раз и навсегда, и делу конец.
– Я больна. Очень тяжело.
– И вы ничего не делаете?
– Я делаю все. А все – это вот это. – Милли улыбнулась. – То, что я теперь и делаю. Невозможно ведь сделать ничего больше, чем просто – жить.
– Чем жить так, как следует? – конечно, нет. Но это ли вы делаете? Почему не спросите совета?
Лорд Марк оглядел элегантное рококо вокруг так, словно оно не могло дать Милли до полусотни вещей, ей необходимых, и поэтому он срочно предлагает ей то, что наиболее вопиюще отсутствует. Однако она встретила его предложение с улыбкой:
– Я получила самый лучший совет на свете. И действую в согласии с ним. Я следую ему, вот так принимая вас, так разговаривая с вами. Невозможно сделать больше, как я уже сказала вам, чем просто жить.
– О, живите! – воскликнул лорд Марк.
– Ну, для меня это колоссально. – Она наконец заговорила как бы шутя; теперь, когда она произнесла о себе правду, когда он услышал эту правду из ее собственных уст, как до сих пор никто другой, ее душевное волнение утихло. Она все еще была здесь, но казалось, что она уже никогда больше не заговорит. Она лишь добавила: – Я ничего не упущу.
– С какой стати вам что-то вообще упускать? – (Как только прозвучали его слова, Милли поняла, на что он за эту минуту решился.) – Вы – одна на всем свете, для кого такое менее всего необходимо, для кого такое, можно сказать, фактически невозможно, для кого пропустить что-либо, несомненно, потребовало бы невероятных усилий неверно направленной доброй воли. Поскольку вы доверяете советам, ради бога, примите мой. Я знаю, что вам нужно.
Ох, она знала, что он – знает. Но ведь она сама на это напросилась – или почти напросилась. И все же она заговорила вполне доброжелательно:
– Думаю, мне нужно, чтобы меня не очень беспокоили.
– Вам нужно, чтобы вам поклонялись. – Наконец это было высказано прямо. – Ничто не будет беспокоить вас меньше, чем это. Я хочу сказать – то, как поклоняюсь вам я. В этом все дело, – твердо продолжал он. – Вам не хватает любви.
– Не хватает – для чего, лорд Марк?
– Чтобы вполне познать все хорошее, что она несет с собой.
Ну что же, в конце концов, она ведь его не высмеивала.
– Я понимаю, что вы имеете в виду. Это «все хорошее» заключается в том, что человек оказывается вынужден отвечать на любовь любовью. – Она уловила смысл сказанного им, но все-таки колебалась. – Вы полагаете, я могу быть вынуждена полюбить вас?
– О – «вынуждена»…?! – Он был так тонок и опытен, так чуток ко всему, сколько-нибудь комичному, и принадлежал к тому типу людей, кому так мало приличествуют изъявления страсти, – он настолько воплощал в себе все эти черты, что сам не мог не отдавать себе в том отчет. Так он и поступил, выказав это лишь интонацией, вполне элегантно. И тем снова понравился Милли: он нравился ей такими нюансами, нравился настолько, что ей было горестно видеть, как он сам портит ее отношение к нему, и еще более горестно, что она вынуждена думать о нем как об одном из малых очарований бытия, от которых, как она моментами со вздохом вспоминала, ей придется отказаться. – Вам немыслимо даже представить себе, что можно было бы попытаться?
– Попасть под ваше благотворное влияние?
– Поверить мне. Поверить в меня, – произнес лорд Марк.
Милли снова заколебалась.
– Попытаться в ответ на то, как пытаетесь вы?
– О, мне это делать не потребуется, – поспешно заверил он.
Быстрый, словесно точный ответ, его манера пренебречь ее вопросом были, однако, лишены должной выразительности, как сам он тут же, беспомощно, с пониманием некоторой комичности происходящего, осознал: тем более что этот провал в следующий момент был подчеркнут смехом Милли, от которого она не смогла удержаться. Как предложение излечивающей и духоподъемной страсти, его ответ действительно оказался недостаточно убедительным: он не способен был воздействовать на них с такой силой, чтобы захватить и увлечь их обоих. А красота и элегантность лорда Марка выразились в том, что даже в процессе убеждения – убеждения самого себя – он смог понять это и поэтому сумел выказать понимание, сочтя наилучшим переключиться на беседу о более благоприятных обстоятельствах. То, что Милли позволила ему увидеть, как она на него смотрит, имело целью не оставить ему даже надежды на возможность оказывать ей небезопасные услуги, что само по себе ставило его в положение, значительно отличавшее его от других, чего до сих пор не бывало, – во всяком случае, до сих пор он не мог этого сознавать. Рожденный парить в поддерживающей его атмосфере, он впервые столкнулся с суждением, сформированным в зловещем свете трагедии. Сгущающиеся сумерки ее личного мира предстали перед ним в ее взгляде такой стихией, в какой напрасно было бы притворяться, что он чувствует себя там как дома, настолько она насыщена угнетением духа и обреченностью, ледяным дыханием невезения. Почти не требовалось, чтобы она заговорила снова, просто из-за того, что практически ничто не могло бы достойно заменить ощущаемую им напряженность, лорду Марку пришлось, с помощью Милли, осознать, что он боится; боится ли он фальшиво протестовать или – всего лишь – боится того, что со временем может опостылеть в компромиссном союзе, – этот вопрос имел уже слишком малое значение. Милли полагала, что поняла – наша чудесная девушка! – лорд Марк никак не ожидал, что ему придется настаивать или протестовать по какому-либо поводу вне пределов потребных ему природных удобств – более, скажем, чем допускали его склонности, его привычки, его воспитание, его moyens
[13]
. Поэтому столь затруднительное положение никак не могло прийтись ему по вкусу, но Милли охотно простила бы ему это, если бы он сам себя в него не поставил. Она прекрасно сознавала, что никакой мужчина не смог бы без неудовольствия услышать от нее, что он недостаточно хорош для того, что она могла бы назвать своим реальным миром. Ей не потребовалось слишком много дополнительных усилий, чтобы суметь увидеть, что он способен намекнуть – если бы заговорило его глубоко сокрытое чувство, – что было бы уместно, в его интересах, кое-что приуменьшить, кое-что принарядить в этой оскорбительной реальности: он пойдет такой реальности навстречу, но и эта реальность должна пойти навстречу ему. То, каким оказалось восприятие этого самой Милли, которая была так явственно, так прочно финансово обеспечена, но не могла или не желала принять его, минуту спустя отразилось на его лице, словно горящий след пощечины. Это обозначило последнюю минуту, когда он еще мог показаться ей трогательным. Но далее он все же снова попытался настаивать и совершенно перестал ей таким казаться.
