Он сунул директору, покладистому кавказцу, пачку денег. В холодильнике, пахнущем холодной прелью, среди заиндевелых, разрубленных надвое туш, выбрал шесть половин и три головы с отвердевшими от мороза ушами и кровавыми катушками в ноздрях. Нанял грузовичок, заплатил грузчикам, чтобы те забросили туши в кузов, и отвез в Копалкино. Там выпил водки и во дворе своего неопрятного дома занялся сшиванием туш.
Рассеченные туши лежали в ряд, похожие на красные корыта. Тут же аккуратно были выложены три свиные головы, рылами в одну сторону, глядя немигающими, в белых ресницах, глазами. Семка кривым шилом прокалывал кожу и мякоть вдоль разруба. Накрывал одну половину туши другой. Продергивал проволоку в проколы и стягивал две свиных половины, не давая им распасться. Шнуровал туши, смыкая красные кромки. Это забавляло его. Ему казалось, что он шнурует большой ботинок. Руки его были в сале и сукрови.
– А что все говорят: «Семка бобыль! Бабу найти не может!» Вот она, баба-то! Вон, сиськи какие! У других баб по две, а у моей двенадцать! Такая в кровати на тебя насядет, сам захрюкаешь. Ну, ты, Хавронья Ивановна, будешь меня любить? – Семка потрепал свиные соски, видя, как колышется сало. Просунул руку в разруб между задних ног и возился в свинье, похохатывая.
– А что, и женюсь. Приду в сельсовет и скажу: «Ну, ты, Федоровна, давай расписывай! Хочу, чтобы все по закону. Мне от нее детишек рожать. Что она, мать-одиночка? Я не какой-нибудь бухало вроде Анютиного Васьки. Я свою бабу не брошу. Она мне жена и мать моих ребятишек. А то – „бобыль, да бобыль“»!
Семка перевернул свинью спиной вверх, оседлал ее. Действуя шилом, вталкивая в дырки жесткую проволоку, смыкал половины. Другие туши лежали на земле, похожие на лодки с красными днищами и белыми костяными распорками.
– В сельсовет пойду, распишусь. Называется – гражданский брак. А я человек православный, хочу венчаться. Пусть нас поп повенчает, я заплачу. Я ей платье куплю и кольцо золотое. Туфли красивые, на высоких каблуках. А сколько туфель? Две или четыре? Во дает Хавронья Ивановна, на четырех каблуках!
Он зажал свинью между колен и попрыгал на ней, чувствуя сквозь штаны холодную плоть. Стал приторачивать к туше мертвую голову. Голова съезжала набок, не давалась, и Семка рассердился, саданул ей кулаком промеж глаз.
– Ну, ты, курва, будешь тут у меня! Я тебе не Семка, а Семен Петрович!
Несколько часов прилежной работы, опорожненная бутылка водки, и все туши были сшиты. Семка изготовил из досок раму, похожую на виселицу. Повесил свиней. Они покачивались, краснея рваными рубцами, глядя немигающими, в белых ресницах, глазами. Высоко над Копалкиным пролетал самолет, прозрачный, как тень. Семка смотрел на самолет, улетавший в неведомые заморские страны. Звук оседал, как металлическая пыль.
В это время Плотников завершал текущие дела в администрации и готовился ехать в дальний район губернии, где намечалось погребение солдатских останков. Тех, что неутомимые поисковики находили в лесах и болотах, в засыпанных блиндажах и окопах. Он ехал туда не только исполнить губернаторский долг, но и для того, чтобы укрепиться духом, соразмерить свое несчастье с той бедой, которая когда-то накатилась на Родину, с тем кровавым подвигом, что совершили люди былого поколения. Его личное несчастье было несравнимо с несчастьем Родины. Его стойкость питалась великим примером солдатского стоицизма, и он укреплял себя, не сдавался, был готов стоять насмерть, подобно безвестным героям. Его на время покинули любимые люди, но они вернутся, не канут в чащобах и топях, среди смертельных разрывов. Сгорел его любимый уютный дом, где он встречался с драгоценной возлюбленной, мечтая, смотрел на звезды. Но что значит один-единственный дом в сравнении с пожаром, в котором сгорала страна, с пепелищем чудесных городов и селений.
Так думал Плотников, сидя в машине, проносясь мимо рощ и полей. Земля, на которой он жил, холмы, покрытые цветами, синие дубравы по берегам тихих рек, – эта земля под дерном таила столько невидимых пуль, пуговиц от шинелей, танковых катков и орудийных лафетов, что приложи к земле ухо, и ты услышишь: «Огонь!», «В атаку!», «Господи помилуй!», «Мамочка, помоги мне!». Земля, на которой он жил, была священна, намолена. В ней трепетали души, блестели в колокольчиках слезы, капала кровь из осенней зари. Он чувствовал святость земли, в моменты прозрений благоговел перед ней. Его рвение, его страстная мечта о преображении были наполнены этим благоговением. Оно не исчезало среди неусыпных трудов, изнурительных встреч, мгновенных помрачений. Он ехал к месту погребения, сберегая в себе это возвышенное благоговение.
Мемориал находился у самого шоссе, – высокая стела, перед которой скорбящая женщина простерла руки к каменным надгробиям. На одних надгробиях были начертаны имена, под другими покоились безвестные воины. Был вырыт глубокий ров, желтевший песком. На краю стояло три десятка маленьких красных гробов с прахом погибших, и эти маленькие, словно для младенцев, гробы вызывали щемящую нежность. У гробов выстроились поисковики в грубых камуфляжах. Немолодые, тяжеловесные, земляные, они добывали в своих экспедициях истлевшие кости, ладанки с именами погибших, извлекали из костяных кулаков ржавые пистолеты и трехлинейки. Тут же стоял взвод десантников – розовощекие, в тельняшках, в парадных позументах, с автоматами. Солнце сияло на медных трубах и тарелках оркестра. Вокруг деревянной трибуны толпился народ из соседних селений. Стояла машина ГАИ. Подходил священник в золотой епитрахили, и Плотников узнал в нем отца Виктора, худого, с запавшими глазами старика, который принимал его в деревянной церкви с иконами героев войны. Проезжавшие по шоссе автомобили замедляли скорость и сигналили, отдавая дань погибшим.
Плотникова встретил вице-губернатор Притченко, ответственный за торжественное мероприятие. Он был взволнован. Происходящее было ему дорого. Его туфли были в желтом песке. К пиджаку была приколота георгиевская ленточка.
– Столько народу, Иван Митрофанович! Это и есть лучший урок патриотического воспитания. Девочки собирали полевые цветы, плели веночки, на каждый гроб по венку. Приехали родственники двух солдат, чьи имена удалось установить. Вы первый скажете слово. Пусть враги видят, что вы с народом, а народ с вами!
Плотников поднялся на трибуну. Вместе с ним – плечистый, с офицерскими усами поисковик, глава района Евгения Смолкина, приехавший с Урала родич погибшего солдата.
– Дорогие мои! – Плотников озирал множество обращенных к нему лиц, красные, стоящие перед братской могилой гробы, священника с золотой бахромой. – Мы собрались, чтобы отдать наш запоздалый долг фронтовикам, которые все эти десятилетия лежали по оврагам и топям, в местах, где их в праведном бою сразила смерть. Они погибли, чтобы окрестные деревни и села сохранили свои русские названия, – Волошино, Спас-на-Горе, Грибки, Коровкино. Чтобы мы говорили на нашем певучем, божественном, любимом языке, а не на лающем злом наречии. Чтобы мы оставались русскими под нашим русским небом. – Плотников видел, как пожилая женщина подносит платок к глазам, как девочки держат в руках веночки, как проезжающие машины замедляют бег, протяжно сигналя. – Это сделали для нас солдаты, заплатив жизнью. А что сделали мы для них? Отыскали не погребенные кости, снесли к братской могиле и готовы похоронить с воинскими почестями? Но это так мало! Мы не можем их воскресить, но представим, что они смотрят на нас с небес и о чем-то просят. О чем? – Плотников смотрел на красные ромбики гробов. В них лежали младенцы, в которых превратились убитые солдаты. Он почувствовал, как дрогнули в нем рыдания. – Они хотят, чтобы мы стали лучше, честней, благородней. Чтобы любили друг друга, помогали в беде, жили по совести. Чтобы мы берегли нашу матушку-землю, в которой лежат еще не найденные герои. Чтобы мы украшали нашу землю, делая ее все плодоносней, обильней, и чтобы жизнь на этой земле становилась все краше. – Плотников чувствовал свою нераздельную связь с женщиной, отиравшей слезы, девочкой, держащей венок из ромашек, с десантником, браво сжимавшим автомат, с усталым стариком, превозмогшим болезнь и пришедшим на панихиду. Он любил их всех, был виноват перед ними, чувствовал, как притаились в гробах младенческие души. – Наша русская земля святая. Мы живем на Святой Руси, и, если опять на нее нападут, мы примем бой в тех же траншеях и дотах, где сражались наши герои. Вечная вам память! Вечный покой!
