О, моя память, мое умиление, мои сны, мои детские чудные видения, когда лежала на бабушкиной широкой кровати. На стене ее любимый текинский ковер. В воздухе, в луче апрельского солнца, реют цветные пылинки. Излетели из шерстяного ковра, словно мерцающие разноцветные искры. Переливаются, текут, исчезают, алые, зеленые, синие. Я любуюсь, мечтаю, мне кажется, на каждой пылинке чудесный волшебный город с крохотными домами, улочками, цветными фонариками. В этом городе живет крохотная девочка в маленьком домике, лежит на кровати и смотрит, как переливаются над ней пылинки, и на каждой крохотный город с цветными фонариками, и эта крохотная девочка – я. Где девочка? Где пылинки? Где бабушкин ковер? Где милая, обожаемая бабушка? Только во мне, в моих снах, в моих слезных воспоминаниях.
Я иду с мамой по осеннему лесу. Вся земля под деревьями в золотых опавших листьях. Так сладко пахнет родным лесом, голубым студеным небом, из которого нет-нет да и брызнет холодная капля, прянет бесшумная птица. Из листвы выглядывает сыроежка с зеркальцем воды в розовой шляпке. А рядом череда мухоморов – красные, в белых крапинках, один меньше другого, как выводок, что вышел на прогулку. Мама с корзинкой, наклоняется, показывает мне подосиновик, я вижу его коричневую бархатную шляпку, мамино счастливое лицо, ее темный, с бледными розами платок. Много лет спустя я нашла в шкафу этот платок. Розы выцвели, края обтрепались, но в нем каким-то чудом сохранилась еловая иголка, быть может, из того чудесного невозвратного дня. Я целовала платок, вытирала слезы розами, вспоминала маму, ее счастливое лицо, сыроежку с розовым зеркальцем воды.
И еще одно чудесное воспоминание, – моя первая влюбленность, целомудренная и прекрасная. Нет, нет, не любовь, а лишь дуновение любви, той, что еще предстояла. Мой преподаватель в университете, аспирант, читавший нам курс русской поэзии. Какой у него был певучий, волшебный голос, когда читал нам стихи Тютчева, Гумилева, Есенина! Какие у него были восхищенные глаза, словно сам был влюблен в тех прекрасных женщин, которым поэты посвящали стихи! Как чудесно ниспадали ему на плечи светлые легкие волосы! Как изысканно он повязывал шелковый галстук! Каким красивым был его почерк, – я послала ему записку, признаваясь в любви, и он прислал мне ответ, обращая мое признание в милую шутку. Мы гуляли по вечернему городу, он прижимал к глазам мой прозрачный шарф и говорил, что вокруг фонарей зажигаются тихие радуги, и весь город становится похож на крыло стрекозы. Он поцеловал меня один только раз, под цветущим каштаном. Сказал, что здесь впервые увидели друг друга Пушкин и Наталья Гончарова. Еще сказал, что завтра уезжает во Францию читать курс лекций и мы, наверное, больше никогда не увидимся. Мне вдруг стало так больно, словно эта боль пронзила белые цветы каштана и мое сердце, и фиолетовые сумерки, в которых бежали огоньки машин, и все мироздание, в котором меня обрекали на вечное одиночество. Он уехал, и эта боль постепенно стихла. Превратилась в сладость, в сокровище, которое я приобрела накануне своей настоящей любви. А эта целомудренная влюбленность была только дуновением, которое возвещало приближение истинной, страстной, женской любви.
Что мне делать? Я в тисках, в западне! Этот страшный деспот мучает меня, околдовал меня, завладел моей волей, заставляет вершить черные дела! Я причиняю смертельный вред незнакомому мне человеку. Я грешница, преступница. Я знаю, это зло вернется ко мне и меня уничтожит. Я хочу бежать, скрыться, сменить имя, изменить лицо. Хочу спрятаться в самый дальний лесной монастырь и отмаливать свой грех. Ухаживать за больными, помогать сиротам, взять на себя самые тяжелые, непосильные труды. Господи, помоги мне! За что мне такое, Господи!»
– Ну, что вы скажете, Лев Яковлевич? – Луньков наблюдал, как Головинский печально и нежно гладит экран компьютера, словно касается черных, в стеклянном блеске волос Паолы. – Что будем с этим делать?
– Будем восхищаться, будем сострадать, будем беречь эту хрупкую беззащитную душу. Отделите первую часть от второй. Вторую направьте в папку особенно дорогих для меня документов. Где содержится информация о мировом рынке бриллиантов. А первую часть разместите на сайте «Логотипа», как обычно.
Луньков послушно и умело выполнил указание Головинского. Повесил обличительный текст Паолы на сайт «Логотипа».
Головинский смотрел на мелькание строчек, подхваченных электронной волной. Его нос удлинялся, превращался в чуткий хоботок, который продолжал удлиняться, переходил в гибкую трубочку, какая соединяет капельницу с пациентом. В прозрачной трубочке бежал ядовитый пузырек мертвящего газа. Трубочка с тонкой стальной иглой изгибалась, уходила за пределы кабинета, витала над городом, разыскивала Плотникова среди зданий, бегущих машин, торопливых пешеходов. Нашла в конференц-зале, где губернатор проводил встречу с молодыми изобретателями и конструкторами. Легкой змейкой скользнула к Плотникову, нырнула под пиджак, и стальная игла вонзилась в сердце, пропуская сквозь себя пузырек ядовитого газа.
Плотников вскрикнул, схватился за сердце. Откинулся в кресле с побледневшим лицом. Вице-губернатор Притченко кинулся к нему:
– Что с вами, Иван Митрофанович? Может быть, вызвать скорую?
– Спасибо, Владимир Спартакович. Уже отпустило.
Головинский в кабинете вращал шеей, его нос укорачивался, в нем исчезала ядовитая трубочка. Достал носовой платок и бережно вытер нос.
Нажал кнопку, экран, заслонявший кабинет, раздвинулся. В хрустальных зубцах, венчающих статую Свободы, вновь заиграли радужные спектры.
Лунькову показалось, что сидящий перед ним Головинский превратился в павлинье перо, и это рассмешило его.
– А как? – спросил, борясь со смехом, – Как вы планируете наши последующие действия, Лев Яковлевич?
Головинский не сразу ответил. Его душил смех. Сидящий в кресле Луньков был огромной улиткой, покрытой радужной слизью.
– А наши последующие действия, Петр Васильевич, – хохотал он, глотая слова, – наши последующие действия, – хватался он за грудь, в которой бурлил хохот, – наши последующие действия, Петр Васильевич, будут никакими!
Они сидели под хрустальными зубцами, в которых играло солнце, и безудержно хохотали.
Глава 19
Лето уходило, оставляя по себе золотой след. Воздух, голубой и студеный, был напоен таинственным светом, от которого печалилась и возвышалась душа.
Знала о скорых прощаниях, хотела их избежать. Продлевало это хрупкое золотое время, за которым притаилась тьма, бури, метели, набивающие снегом мертвые травы. Но теперь кругом стояли сады с тучной темно-синей листвой, в которой, как лампады, светились яблоки.
В лесах было просторно, ветер вычесывал из красных осин молчаливых птиц. Лесные дороги были в желтой листве, и вдруг под ногами возникал волнистый оранжевый лист осины, и в нем дрожала голубая, отразившая небо капля. В полях летели невесомые паутинки, чуть вспыхивали на солнце, и множество едва различимых паучков неслись в пустоте, будто навсегда покидали землю. Реки наполнились густой синевой, будто в их омутах укрылось миновавшее лето. И ты не можешь наглядеться на белые туманы, на последние полевые цветы, на разноцветные иконостасы лесов. На дне твоих глаз копится золотое свечение, и ночью, охваченный неизъяснимой тревогой, ты не можешь уснуть.
