Кириллу казались драгоценными минуты, которыми исчислялась его жизнь, прохождение по мосту состава, затихающий в металлических фермах звон. Драгоценными были лица ополченцев, озаренные предвечерним солнцем, родные, понятные, среди этих донских степей, синей реки, остроносой лодки, от которой по воде тянулись голубые разводы. И хотелось продлить, задержать эти минуты, как в куске янтаря задерживается и останавливается время.
– Что-то я не пойму, мужики. Мы тут воюем, воюем, не за себя, за Россию воюем, а где она, Россия? Смотрит, как нас укры «градами» посыпают? Стукнуть по столу: «Конец! Признаем Новороссию, как признали Абхазию!» И танки сюда, артиллерию, личный состав! А то тянем резину, людей напрасно теряем. Если б Россия откликнулась, мы бы сейчас в Киеве картошку чистили! – Ополченец с позывным Клык недовольно качал головой, на которую была нахлобучена старая фетровая шляпа. – Не пойму, мужики, Россию.
– Ты, слышь, за Россию не думай, – степенно и рассудительно возражал ему ополченец Тертый. – Она тебе не Абхазия. Знает, что делает. Она, слышь, тебя не оставит. Наш президент к энтому, ихнему американскому чумазику подходит и показывает съемку, где русская ракета муху за тысячу километров сбивает. «Вот, говорит, какая у нас умная ракета-мухобойка. Она, слышь, тебя, чумазика, где хошь найдет, в форточку влетит и в лоб втемяшет. Оставь, слышь, Новороссию». Такие дела.
– Тертый, откуда ты знаешь, что наш президент ихнему говорил? Ты был там? – раздражался Клык, сбивая на затылок шляпу.
– Мне брат говорил. Он в Москве в МВД работает. Такие дела, – невозмутимо отвечал Тертый.
Еще один состав с другой стороны въезжал на мост. Он был собран из платформ и вагонов. Вагоны были полны металлолома, а на платформах, крытые брезентом, стояли тяжеловесные бруски и виднелись автоматчики. Состав замыкал одинокий пассажирский вагон с мутными окнами, за которыми размыто белели лица. Мост прорыдал вслед вагону, словно прощался с ним навсегда.
Кирилл срезал с клубня затейливый завиток, бережно откладывал на траву белую картофелину. Думал, что все они явились в эту донецкую степь, чтобы воевать за русское дело. И ему дано изведать это возвышенное чувство, жертвенную любовь, готовность погибнуть за Родину. Как погибало до него множество безвестных героев. Он приобщен к их святому сонму.
– Вот ты, Тертый, про брата рассказываешь, который в Москве живет. – Ополченец Плаха хмурил побелевшие на солнце брови, щурил синие невеселые глаза. – А у меня брат в Житомире. Не хохол, а русский. Вместе росли, вместе в школу ходили. Почти в один год женились. На поминках матери рядом сидели. Я ему звоню: «Коля, ну чего ваши хохлы с ума посходили. Нас бомбят, города разрушают, детей убивают. Откуда у них эта злость?» А он на меня матом. «Ты, говорит, москаль проклятый! Кровопийц! Ты нашу Украину кровью залил! Чтоб ты подавился крымским яблоком!» «Коля, говорю, в тебя черт вселился. Ты же русский!» «Украинец я, а не русский! А тебя знать не хочу!» «Что же, говорю, стрелять в меня будешь, если встретимся? Гранату кинешь?» «Кину! Чтобы мозги твои москальские полетели. Не звони больше!» Это ж надо подумать! – Плаха кусал травинку, глядя на реку печальными синими глазами.
– Да, такие дела, – вздохнул Тертый.
– Теперь не встретимся. А я ему в долг денег дал. Пропали деньги, – повторил его вздох Плаха.
Кирилл их слушал, не вникая в суть путанных, перелетающих с одного на другое суждений. Ему было светло. Казалось, в этом озаренном пространстве он существует одновременно ребенком, и отроком, и юношей, и всей остальной, ему дарованной жизнью. И все в этой жизни обретет свою полноту и гармонию. Он одержит победу, совершит свой подвиг, вернется домой, где все будет как прежде. Будет мир, любовь всех ко всем, и это он своим подвигом вернул дорогим ему людям чистоту и любовь.
– Мужики, про гранату это вы хорошо, – бодро воскликнул ополченец Ворон, недовольный печальными вздохами товарищей. – Пойти, что ли, в речку гранату кинуть? Рыбки захотелось. А то тушенка из ушей лезет. А, мужики?
– Незаконно, – строго сказал Лука. – Рыбу глушить незаконно.
– Закон – война! – Ворон смотрел на бруствер, где у пулемета стоял ящик с гранатами. – Омуток отыскать и шмальнуть!
– Рыба в войне не участвует. Ты, Ворон, не перед людьми, а перед Богом ответ держишь. Он тебе на суде эту рыбу покажет и спросит: «Зачем ты ее гранатой убил? Мой, Божий, закон нарушил?»
Ворон отмахнулся от Луки. Повернулся к Кириллу, который аккуратно снимал с клубня землистый завиток, открывая белую картофелину:
– Плот, ты картошку чистишь, будто с каждой юбку снимаешь. Небось, девок быстрей раздеваешь? Жрать хочется. Бери ведро, беги к реке за водой! – И, достав зажигалку, стал разводить костер.
Кирилл дочистил картошку. Схватил мятое ведро и пошел вниз по берегу. Он принял как должное этот грубоватый приказ Ворона, готовый служить этим родным людям, исполняя их просьбы и наставления.
Он спускался к реке по тропке. Тропа была розовой, утоптанной, вела к лодке. На тропе лежала рыба, блестела чешуей, краснела плавниками. Видно, рыбак, поднимаясь от реки, обронил ее, и она плоско лежала, высыхая на солнце.
Кирилл спустился к воде. Лодка острым носом была вытянута на берег. В ней не было весел. На дне лежал деревянный черпак, и повисла сухая водоросль. У лодки на воде толпились водомерки, скользили, борясь с течением, прыгали, оставляя на воде крохотные лунки.
Кирилл зачерпнул ведром воду, вытянул ведро, чувствуя литую тяжесть. Стоял, вдыхая речные запахи, глядя, как серебряный мост отражается в синей воде, словно зыбкое облако. Захотелось сесть в лодку, оттолкнуться и плыть, отдаваясь течению, в безвестную даль.
Он взял ведро и стал подниматься по тропке, расплескивая воду, чувствуя, как намокла штанина. Рыба лежала на тропе, и он осторожно ее обошел, боясь наступить. На высоком берегу были видны ополченцы, горел костер. И вдруг он почувствовал тревогу, испуг, переходящий в страх, в ужас. Что-то страшное, неотвратимое и еще невидимое приближалось. Оно давило сверху, не пуская его, и он нес ведро, ставшее вдруг непосильно тяжелым.
Стоя на тропе, еще не одолев береговую кручу, он увидел, как вдоль насыпи движутся три боевые машины пехоты. Грязно-зеленые, заостренные, с плоскими башнями, из которых торчат тонкие пушки. Над головной машиной трепетал сине-желтый флаг. Было видно, как из кормы вылетает хвост гари.
Ополченцы еще не замечали машин, продолжая мирно сидеть у костра. Кирилл застывшими зрачками наблюдал отточенное, направленное на ополченцев стремление. Он оцепенел, не смел шевельнуться. Вся его жизнь с того чудесного утра, когда проснулся в детской кроватке и увидел в зеркале радугу, и как мама расчесывает гребнем пышные волосы, – вся его жизнь остановилась, и время исчезло. Вся его жизнь до этой черты, когда у моста сидят ополченцы, горит костер, лежат на траве очищенные клубни картошки и вода проливается из мятого ведра, – вся его жизнь остановилась и больше не имеет продолжения.
