– Да, – сказал я. И подумал. – А может быть, нет. Если все выйдут, то обойдутся и без меня. Как вы думаете, обойдутся?
Я посмотрел на Ивана Ивановича, надеясь, что он поддержит меня и найдет для меня слова оправдания, но он посмотрел на меня скучным взглядом, зевнул и сказал, что спать хочет. И, попросив не беспокоить его, пока не доедем до места, но, не спросив разрешения, улегся на свободный лежак, чем сильно меня возмутил. Почему я, старый человек и к тому же с клещом, должен спать сидя, а он со всеми удобствами? Я хотел прямо ему это высказать, но не успел, он тут же заснул. Причем не просто заснул, а зачмокал губами и захрапел, и опять-таки не просто захрапел, а с каким-то, как мне показалось, издевательским смыслом, и если всю эту музыку попробовать изобразить буквами, то это звучало приблизительно (весьма приблизительно) так: хррр-чмок-хррр-фью-фью-хррр-чмок-хррр. Ой, подумал я, какой несчастной должна быть его жена, если она у него есть и спит с ним в одной постели.
Делают вид, что живут
А я, между прочим, никогда не храплю. Но с возрастом стал ужасно сонлив, что читатель этих строк уже, вероятно, заметил. Точнее так: ночами не сплю, а днем засыпаю, даже сидя за компьютером. И вижу все время разные сны, где встречаются не только очень странные персонажи, но и сам я во сне могу быть то законопослушным российским гражданином, то, наоборот, неукротимым нигилистом и бунтарем, то американским профессором или банкиром, а бывает даже, что вижу себя каким-то животным. Я это объясняю тем, что, наверное, во мне проявляется, как говорится, художник слова, который и во сне продолжает сочинять разные характеры, вживаться в них и выступать от их имени. Вжившись в очередного персонажа, я сплю и думаю о том, например, что у нас, с тех пор как коммунистов прогнали, всё есть: свобода, демократия, хорошие зарплаты и приличные пенсии. Нами правит самый лучший в мире руководитель, который очень любит страну, людей, детей и животных. Животных, особенно редких, и особенно редких птиц. Потому что он сам птица высокого полета. Мы его постоянно избираем и переизбираем, потому что у нас никого лучше нет. Если вы, задаю я во сне вопрос неизвестно кому, считаете, что есть кто-то лучше, позвоните по телефону доверия, там вас внимательно выслушают и запишут. А потом разберутся с вами и присмотрятся к тому, кто, по вашему мнению, лучше. Я сплю, и мне снится, что у нас благодаря мудрому руководству того, кого лучше нет, все идет хорошо, стабильно, ни войн, ни санкций, за рубль дают шестьдесят долларов и вдобавок сколько-то евро, и все очень довольны, за исключением некоторых. Этим некоторым и семьдесят долларов за рубль будет мало. Они – незначительное меньшинство населения – никогда не бывают и не будут довольны, хоть золотом их засыпь. Меньшинство недовольно верховной властью, местными властями и большинством, которое всем довольно, включая верховную власть. В России испокон веков меньшинство, жившее хорошо, проявляло недовольство тем, что большинство жило плохо, и шло за него хоть на каторгу, хоть на плаху. Но плохо жившее большинство ни к чему лучшему не стремилось, к страдавшим за него относилось с подозрением, жертв их не ценило, охотно сдавало их полиции и с радостным любопытством глазело, когда их вешали на площадях. Теперь страдальцев за народ прилюдно не вешают, но сажают или отстреливают из-за угла, а они продолжают болеть за народ, иногда, впрочем, обижаясь на него, что он опять всем доволен. Что касается меня, то вообще всегда недоволен всем, чем вызываю недовольство властей, не понимающих, чего мне еще не хватает, когда, как они считают, мне хватает всего. Не знаю, все эти мысли снились мне или въяве тревожили. Но, отвлекшись от них, я увидел, что Иван Иванович задвигался на лежаке, и руками задергал, и ногами засучил, я сначала подумал, может, у него эпилепсия, и тогда, как я слышал, надо хватать язык и вытаскивать его как можно дальше наружу. А если он западет, залипнет, перекроет дыхательное горло, то до Савеловского вокзала мы довезем бездыханный труп. А если Иван Иванович не врет и в самом деле он такой важный и наделенный особыми полномочиями, так от него просто так не избавишься, куда-нибудь в канаву не выбросишь и в ближайшей роще не закопаешь. Найдут и меня в политическом убийстве заподозрят. Я кинулся к нему, не представляя, каким образом я его за язык ухвачу, но увидел, что он не может вскочить, потому что пристегнут к кровати, ну, ремни мне было сподручней отстегнуть, чем хватать его за язык. Я его от ремней освободил, он вскочил и, глядя на меня безумными глазами, закричал сразу:
– Как вам не стыдно?!
Я не понял.
– Вы что, – говорю, – меня опять стыдите? А за что мне должно быть стыдно? За то, что не воюю за ваш Дэлэнэр? За то, что не выхожу на площадь? За то, что долго живу? Ну, виноват, оказался крепче, чем некоторые надеялись.
– Да я не о том, что вы вообще живете. А о том, как вы в этой Рашке живете?
Что такое? Только что попрекал меня тем, что я плохой гражданин, и вдруг Рашка.
– Позвольте, – говорю, – Иван Иванович.
Он на меня презрительно посмотрел.
– Я вам не Иван Иванович, а мистер Джонсон энд Джонсон старший.
И почти без акцента.
Опять какие-то странности. Не выказывая удивления, я ему говорю:
– Мне все равно, одноразовый вы Иван Иванович или дважды Джонсон, старший вы или младший, но называть мою страну Рашкой я вам запрещаю.
– Ты, – это он мне уже тыкает, – мне запрещаешь? Да кто ты такой?
Тут я разозлился не на шутку.
– Кто я такой, всем известно. А вот ты кто такой?
– Я-то? – И сует мне в нос удостоверение, в котором по-английски написано, что предъявитель сего имеет право делать и говорить все, что и где ему заблагорассудится, и представители власти на местах должны оказывать ему в этом содействие.
На что я, беря пример с Варвары, сказал ему, что кто ему чего должен оказывать, я не знаю, что наша страна, где он сейчас находится, называется Россия, а если по-ихнему, то пусть будет хотя бы Раша. Это звучит не так величественно, но ласково, как Маша, Даша, Наташа, а уж никак не Рашка.
– Именно Рашка, – повторил он, – и другого названия ваша страна не заслуживает. Власть воровская, парламент ублюдочный, суд продажный, народ рабский.
– Ну, насчет власти, парламента и судов возражать не буду, – сказал я, – оскорбления народа не потерплю. Народ у нас самый добрый, самый открытый и главное, что самый духовный.
– Какая чушь! – возмутился мой собеседник. – Кто вам это сказал, что вы самые-самые, если вы в своей стране никак человеческого порядка не наведете? Мнительные, хитрые, коварные, подозрительные, мстительные. Все время вам кажется, что вас, наивных и чистых, кто-то хочет обидеть и не считает за людей. Тут, между прочим, такой парадокс, что если вам все время кажется, что вас не считают за людей, то вас за них считать и не будут. Вы этого не понимаете и продолжаете искать, на кого бы обидеться и эту обиду выразить каким-нибудь вооруженным способом. А ваша духовность – откуда она? Вы семьдесят лет проповедовали безбожие, преследовали священников, рубили иконы, церкви превращали в свинарники и хранилища гнилых овощей. И уж если искать тех, кто плохо относится к вашему народу, так вы сами хуже всех сами к себе и относитесь. Ваши правители вас грабят и вас же презирают за то, что вы все это терпите. Вы любите ваших правителей, и правители именно поэтому считают вас дураками. Они-то сами понимают, что их любить не за что. Таков режим, которому вы служите.
