Не успел я до конца додумать эту глубокую мысль, как примчалась с истошным визгом тормозов и рядом с цыганской стала, как вкопанная, еще одна «Скорая» с обнаженным – по крайней мере по пояс – человеком, высунувшимся из бокового окна. Он что-то выкрикивал, но за цыганскими пением и музыкой его не было слышно. Впрочем, цыгане немедленно прекратили веселье и уставились на этого странного крикуна, находящегося, очевидно, в процессе сопротивления. Он лез наружу, но что-то тянуло его обратно, он упирался в края окна растопыренными локтями и провозглашал что-то, чего я сначала не мог разобрать. Но я понял, что над человеком совершается насилие, а когда я вижу что-то такое, меня охватывает волна сочувствия жертве и негодования против насильников. И я не могу смотреть на такие дела равнодушно – вмешиваюсь, и иногда мне самому достается при этом так, что потом приходится быть посетителем травмопункта. Сейчас я тоже не удержался и подбежал к этому несчастному:
– Сограждане! – кричал он. – Люди русские! Православные! Помогите! Защитите своего депутата! Меня похитили американские ЦРУ и ФБР. Я депутат Государственной думы. Моя фамилия… – Поскольку в другом автомобиле в это время выла диким зверем роженица, фамилии оратора я не разобрал. Но дальше все было яснее. Я стал слушать. Речь оказалась длинной и произносилась с надрывом, вот ее полный текст за вычетом выкриков, которыми сопровождалась борьба похищенного с его похитителями. – Соотечественники! Россия – оккупированная страна. Она оккупирована американцами. Всеми вами управляют американцы. Имейте в виду, вы все американские агенты, хотя сами этого не знаете. Американцы захватили все наши министерства, телевидение, радио, Государственную думу, в том числе и меня. Как депутат я вас призываю: не подчиняйтесь нашим законам, все наши законы готовятся американцами. Правительство состоит из американских агентов. Перлигос, которого вы избрали на самых честных выборах, тоже американский агент. Он иногда сопротивляется, но сильно сопротивляться не может, потому что агент. Он поклялся на американской конституции, что будет честно исполнять свои агентурные задания и наносить нашей стране вред, какой только сможет. Он окружил себя бандой американских гангстеров, а те присвоили все богатства нашей страны. Они продают нашу нефть, наш газ, наше золото, наши алмазы, наших женщин и наших детей. Они покупают за границей виллы, яхты, самолеты, острова. Они спаивают нас водкой, они завозят и распространяют среди нашей молодежи наркотики, СПИД и не наши идеи. Они лишают наших пенсионеров права бесплатного проезда в общественном транспорте. Они говорят нам, что мы не такие, как все, и должны жить иначе, чем все, хуже, чем все. Они подсыпают нам в пищу специальный порошок, чтобы мы не размножались. У американцев в Москве три тысячи бойцов. Граждане!..
Мое негодование переросло в ужас, а ужас – в восхищение. Если мы оккупированная страна, а похоже, что это так, то какое мужество надо иметь, чтобы вот так открыто выступать против оккупантов! Кто мог пойти на такое? Я стал вспоминать историю. Помнится, болгарин Георгий Димитров выступил с пламенной речью на процессе, где немецкие нацисты обвиняли коммунистов в поджоге рейхстага? Чех Юлиус Фучик в немецком застенке написал «Репортаж с петлей на шее»… А что это я привожу в пример каких-то иностранцев? Разве в нашей русской истории не было пламенных ораторов, кто своим врагам, не заботясь о последствиях, бросали прямо в лицо, точнее, в их мерзкие рожи, горящие гневом слова? Я пытался вспомнить кого-то из нашей истории, но на память пришел только революционер еще царских времен Петр Алексеев, который в Особом присутствии правительствующего Сената посулил судьям, что своими издевательствами над народом они добьются того, что «подымется мускулистая рука миллионов рабочего класса, и, огражденное солдатскими штыками, ярмо деспотизма разлетится в прах». При моей жизни что-то подобное, но не очень громко выкрикивали в судах диссиденты советского времени. Они, возможно, ожидали, что судьи и прокуроры задрожат от страха или стыдливо опустят головы, но те ничего не боялись, не стыдились и не верили никаким пророчествам, а режимы, и царский, и советский, все-таки рухнули. Они рухнули, но судьи остались как будто те же, судят людей за то же, подсудимые произносят те же примерно пламенные речи, а народ безмолвствует…
А сейчас безмолвствовали цыгане. Стояли, слушали с любопытством. Но… Я понял, что пришел момент, когда молчать нельзя, и обратился к цыганам с призывом поддержать выступающего, вырвать его из цепких когтей американских оккупантов. Я им сказал:
– Господа цыгане, ну что же вы молчите? Я обращаюсь к вам как к гражданам Российской Федерации Вы видите перед собой героя, который открыто выступает против оккупационного режима. Давайте его поддержим. Если враги захватили его и удерживают силой, давайте силой освободим его.
Я посмотрел на тех, к кому обращался, но не видел в их лицах сочувствия. А когда я поставил точку в своем призыве, вперед выступил самый старший из цыган, такой солидный, с сединой в кудрях и золотой цепочкой на бычьей шее.
– А чего это, милок, мы должны за него заступаться? Кто он такой?
Я говорю:
– Как же? Это же ваш депутат. Вы же его выбирали.
– Нет, – отказался цыган, – мы его не выбирали. Мы, то есть они, – он показал рукой на всю группу, – выбирали своего барона. Меня. А ваших мы не выбираем и в ваши дела не лезем. Нам без разницы, кто вы, русские или американцы, для нас вы все оккупанты.
Он дал знак соплеменникам, и те шустро полезли в машину. Ну что мне осталось делать? Я понял, что придется в одиночку выручать героя. Я так дернул задние дверцы этой машины, что одна из них сорвалась с нижней петли и повисла на верхней. Я заглянул внутрь и увидел, как два здоровых мордатых американских санитара тащат за ноги этого субтильного героического разоблачителя. За прозрачным стеклом в кабине сидят еще двое, очевидно, водитель и, другой, в белом халате, выездной врач, оба американцы. Они участия в насилии не принимают, а эти двое пытаются втащить бедолагу внутрь, но он им оказывает яростное сопротивление. Я решил, что должен без колебаний стать на защиту героя.
– Эй, вы! – закричал я им. – Вот ар ю дуинг, сволочиз?
Я опять частично вспомнил английский, но не знал, как на нем сказать «сволочи», и поэтому употребил русское слово с английским окончанием для множественного числа «з», и они меня поняли. Чем выдали себя с головой. Сначала так удивились моему появлению, что невольно разжали пальцы, и объект насилия чуть не вывалился в окно, но тут же опомнились, втянули его обратно, не полностью, а опять до локтей. Он застрял на прежде завоеванной позиции, а они, не ослабляя своих усилий, продолжали разглядывать меня как живое недоразумение.
– Вась, – окликнул один американец другого, – никак еще один псих на нашу голову. Возьмем?
– Да куда? Иван Иванович, – обратился второй санитар к тому, что сидел в кабине, – у нас новый пациент наметился. Что будем делать?
– Сейчас посмотрим, – вздохнул Иван Иванович.
Скажу правду, я несколько заволновался. Сейчас объявит психом и, если начнешь доказывать обратное, скрутят, наденут смирительную рубашку, вколют что-нибудь вроде галоперидола или аминазина, начнут лечить, и пока какие-нибудь правозащитники меня не вытащат из психушки, я уже буду вполне достоин того, чтобы там и оставаться. Мне захотелось сбежать, но я вспомнил, сколько мне лет, и понял, что лучше защищаться не двигаясь.
