Мои размышления были прерваны тетей с цинковым ведром и шваброй. Подоткнув суконную юбку, он стала окунать швабру в ведро и протирать пол, ворча при этом себе под нос:
– Вот ходют тут всякие, ходют и ходют, топчут и топчут. И где? В Кремле? Здесь царь ходил босой. А вы разуться не можете? Боитесь, что ботинки сопрут? Дак кому же они нужны, стоптанные…
Незабываемая встреча
Вышел Зинулин муж и, проходя мимо меня в обратную сторону, сказал громко:
– Можете пройти. – А шепотом добавил: – Если вы увидите, что Их Высокопревосходительство выглядят как-то необычно, не удивляйтесь, они опять перевоплотились.
Хорошо, что он сказал мне это заранее. Я вошел и увидел тоже приличных размеров зал, ярко освещенный несколькими многоярусными хрустальными люстрами, с длинным столом для многолюдных заседаний, который дальним торцом упирался в другой стол, большой письменный черного дерева с вырезанными на филенках разными птицами, над которым со стены взирала на происходящее большая позолоченная, а возможно, и вполне золотая птица с изумрудными глазами и двумя головами. Но это был не орел. От двуглавого орла птица отличалась полутораметровыми клювами, которые торчали в разные стороны, как лезвия раскрытых ножниц. А за столом тоже сидел пеликан, но не двух-, а одноголовый, и голова эта с редким розовым пухом на макушке была насажена на человеческое туловище в пиджаке, белой рубашке и темном галстуке. Вы скажете, это был бред, и я не стану возражать. Да, это было похоже на бред. Или сказать точнее, бредовая явь. Это было существо с человеческим туловищем, с пеликаньей головой, но с лицом, если можете себе представить, похожим на то, которое мы с вами много раз видели на плакатах, обложках популярных журналов, и на экране телевизора видели чаще, чем себя в зеркале.
Да, это был он, наш дорогой, любимый и незабвенный, с пеликаньей головой. Вы можете мне напомнить, что я его уже видел, когда в другом бреду оно неслось по улицам Москвы на трехколесном мотоциклете, но тогда-то я думал, что это просто маскарад, что голова человеческая, а клюв ненастоящий, но теперь, с близкого расстояния, я видел, что и голова, и клюв – все самое натуральное, не приклеенное, не привернутое шурупами, не прикрученное проволокой, а естественным или, наоборот, противоестественным способом вырастающее из человеческого тела. Он внимательно смотрел на меня, хлопая полупрозрачными веками и шевеля клювом, лежавшим поперек стола во всю его ширину.
Когда я все это увидел, мне, правду скажу, стало очень не по себе. Даже если бы не было этих пеликанов, сидящего за столом и висящего на стене, я бы и тогда оробел. Потому что вообще робею перед высоким начальством. Вхождение в кабинет, где человек столь высокого полета творит свои таинственные и не всегда понятные мне государственные дела, меня всегда приводит в неизбежный и неуправляемый трепет. Но тут меня просто бросило в жар и дрожь. Ноги у меня ослабели, а руки так дрожали, как будто на меня неожиданно напал дедушка Паркинсон. Пройдя приблизительно половину расстояния от двери до стола Перлигоса, я остановился на полпути, чувствуя, что ноги не идут дальше. Но тут раздался знакомый голос, негромкий и приветливый, который сказал мне:
– Ну что вы там замешкались, не стесняйтесь, проходите.
Легко сказать «проходите», но попробуйте пройти, когда ботинки с таким трудом отрываются от пола, как будто намазаны клеем. Все-таки я как-то приблизился. Он, не вставая со своего места, протянул мне руку. Это была обыкновенная человеческая рука с ладонью, но с перепонками между пальцами. Он не мог встать со своего места, потому что сидел – даже страшно сказать – голым задом на большого размера яйцах. На пеликаньих. Сидельная часть его кресла была корзиной, сплетенной из ивовых прутьев, и там лежали три или четыре больших яйца, вот почему Перлигос, который в обычном состоянии бывает исключительно вежлив, приветствовал меня сидя. Тут-то я и вспомнил ночной рассказ Ивана Ивановича. Понятно, что, увидев такое, я не на шутку разволновался. Когда я ответно протягивал свою руку, она очень сильно дрожала. Даже нельзя сказать, что дрожала, а тилипалась, как собачий хвост. Возможно, это было проявление боррелиоза. Я это тилипанье никак не мог унять и попасть в его руку. Но он мою в воздухе перехватил и крепко так сжал, пытаясь удержать те конвульсии, которые не давали ей соединиться с его конечностью.
– Успокойтесь! – сказал он сердито. – Что это вы так дрожите? У вас что, лихорадка?
Я говорю:
– Никак нет, Ваше Высокопревосхо…
Он откровенно поморщился:
– Не надо этого. Зовите меня просто Иван Иванович.
Я смутился. Потому что это глупо мне в моем возрасте и при моем каком-никаком положении в обществе так вот робеть перед всяким Иваном Ивановичем. Даже если он очень большой Иван Иванович. Даже если самый главный Иван Иванович. Он как будто уловил мою мысль и высказал свою:
– Да, я главный Иван Иванович. Но в то же время я простой Иван Иванович и очень даже доступный Иван Иванович.
Он сказал это с очень доброй интонацией, и мне показалось, что мне и правда нечего беспокоиться, ничто зловещее меня здесь не ожидает.
Все-таки не могу понять, почему это млекопитающие, животные, которые своим строением более или менее похожи на нас, а иные даже более, чем менее, почему никто из них не может подражать нам в произнесении звуков человеческой речи, а птицы: попугаи, вороны, скворцы – с клювами – легко это делают. Когда-то у меня был попугай Кирюша. Так он вообще любые звуки, какие слышал, включая лай собаки, плеск воды, гул реактивного двигателя, звонок телефона, имитировал, как вряд ли сумел бы какой-нибудь пародист. А меня он так передразнивал, что моя жена иногда его речь принимала за мою, когда думала, что я выпил.
Однако я отвлекся. Видя, что Перлигос, как мне показалось, относится ко мне вполне дружелюбно, я постепенно успокоился, а он предложил мне сесть и указал клювом на кресло сбоку от стола, потому что не сбоку к его столу примыкал тот длинный стол для заседаний.
– Хотите что-нибудь выпить? – спросил он любезно.
– Да нет, спасибо, ничего не хочу, – ответил я в надежде, что разговор наш все-таки будет недолгим, и мне удастся покинуть этот кабинет живым и здоровым.
– А мне, признаться, захотелось перекусить, – сказал он.
Нырнув клювом в ведро, вытащил сверкнувшего в электрическом свете мелкого карася и немедленно заглотил его, а я восторженным взглядом сопроводил это действие.
– Желаете тоже? – спросил он, ложно истолковав мой восторг. – Прошу. – Молниеносным движением клюва выхватил из ведра еще одного карасика и швырнул на стол, где бедная рыбка стала трепыхаться, как я пару минут назад.
– Нет, нет, – на всякий случай я отстранился, – я, извините, живую рыбу не ем.
– Ну и напрасно, – сказал он, подхватив и проглотив эту рыбку, и мне показалось, что я даже видел, как она проскользнула ему в желудок и там замерла, свернувшись колечком. – Очень даже напрасно. – повторил он. – Сырая рыба содержит много полезных жиров, витаминов и микроэлементов. – Помолчал, углубился в себя, прислушиваясь к процессу пищеварения. Очнулся от какой-то высокой мысли. (У них, первых лиц государств, всегда мысли высокие. Низких, как у нас, у них не бывает.) – Да, так с чем вы ко мне пришли?
