Он, староста группы из числа туристов и переводчица являли собой руководящую тройку, которой помогал и непременный тайный и главный стукач. Это они поставляли «в инстанции» информацию, от которой зависело, напишут ли в характеристике для будущего путешествия спасительную фразу «замечаний по поездке не имел». Хотя, допускаю, и в этой демонической структуре была и неразбериха, и лень, и мелкая бюрократия, в которой тонули даже доносы; впрочем, хватало и тех, которые не тонули. Ни инструктаж, ни «руководитель группы», ни вульгарная, горячо потевшая переводчица, почему-то из сочинского «Интуриста», не затуманили рабскую счастливую благодарность – пустили!
Наступили эти дни – 11–24 августа 1965 года.
Летел я впервые в жизни, и сразу – международный аэропорт, пограничники, «Березки» (валютные лавочки). Пограничники смотрели на нас как на рецидивистов, напрасно отпускаемых на волю. Мы давно привыкли к мелкому позору, и чувство унизительной благодарности к высшей власти преобладало надо всем и согревало душу.
Самолет Ту-104 (первый советский реактивный пассажирский «лайнер»), о котором газеты рассказывали чудеса, расписывая его комфорт и спокойствие полета, на деле оказался трясущимся и проваливающимся бывшим бомбовозом, настолько меня измотавшим и напугавшим, что все двенадцать дней во Франции я с ужасом думал об обратном полете. Не стал бы писать об этом, если бы испытанный страх не породил ощущение: заграница отгорожена от нас и барьером иррационального ужаса.
Голубоватая трава, серебряные дороги с двигающимися разноцветными пятнышками машин, тускло-красные черепичные (черепичные!) крыши сливочно-белых домов, иной мир чистых оттенков и невиданной аккуратности; там, внизу, Франция – не может быть! Я жадно смотрел на летное поле аэродрома Ле-Бурже (туда тогда прилетали наши самолеты; Орли, законченного в 1961 году, тогдашней сенсации, мы не видели, а о Руасси еще никто не помышлял), ожидая увидеть первого реального живого француза на реальной французской земле.
Прозрачный, ошеломляюще чистый аэровокзал, отчетливые, ясные, даже жесткие формы, цвета без полутонов, блистающие витрины с нереально дивными товарами, низкие мягкие диваны, стойки баров – и ни очередей, ни толп, ни гвалта, вместо привычной в публичном месте вони – «не наше» сухое и тонкое благоухание. Люди, как из массовки в фильме про заграницу, душистые, неназойливо нарядные и спокойные, со светлыми лицами, дамы красиво, едва заметно подгримированы. Прилетевшие обмениваются с встречающими легкими и ласковыми поцелуями. Иностранцы здесь – у себя. А французы и просто на службе. Улыбчивый молодой ажан в белой рубашке с веселыми синими погончиками взял мой паспорт. «Куда теперь, мсье?» Он щелкнул печатью: «В Париж, мсье!» Гид Михаил Иванович, поляк-эмигрант, похожий на Паниковского, одетый бедно, но почти изысканно: три выцветшие орденские ленточки в петлице очень старого пиджака, крахмальный воротничок, шляпа и непременные, в любую погоду, перчатки, одна надета, другая – в руке. «Господа» – это обращение к себе я услышал тогда впервые, хотя стало немножко страшно, было ведь в этом «господа» что-то антисоветское…
Млечно-серебристая автострада меж первых в моей жизни реклам. Очень много цвета – мы ведь привыкли к тусклой, пыльной монохромности, советские грузовики были оттенка зеленовато-черной грязи, а здесь – красные, желтые, лазоревые блестящие фургончики с надписями, а то и картинками, да и вообще не видно этого заунывного цвета – отечественного беспросветного хаки. Плотная белизна, локальные цвета, много чего-то серебристо-стального, повсюду вкрапления ярких зеленых газончиков и непременные красные тенты в непохожих на мой книжный Париж пригородах.
Сколько раз в другие свои приезды – и случайно, и специально – проходил я мимо первого своего парижского пристанища – гостиницы «Francia» на улице Лафайет, 100. Уже в 1972 году гостиницы там не было, какие-то учреждения. Но та же «Parfumerie» рядом, откуда и тогда тек извечный парижский аромат – горький и надменно-праздничный, и время замерло, кажется, в этом чуть провинциальном уголке Парижа близ Гар-дю-Нор.
В вестибюле непривычные тогда лакированной своей пестротой проспекты и – какое искушение! – диапозитивы «Фоли-Бержер» – стриптиз! Бледные усталые мальчики таскали чемоданы (сейчас это осталось только в очень дорогих отелях). А наша гостиница – что и говорить – была плохонькая. Впрочем, тогда я, давний обитатель коммуналки, не был озабочен отсутствием душа и наличием вместо него мало необходимого биде. Когда я вошел в комнату № 705 (которую делил с литовским живописцем Ионасом Шважасом), в окно сразу же вплыло, словно точный макет самого себя, нелепое и вместе грациозное, такое знакомое, такое пронзительно парижское здание Сакре-Кёр. И вплыл откуда-то колокольный звон, я тогда поверил: я – действительно – тут.
Коридорный отрок при галстуке-бабочке на жалобу, что в розетке нет тока, ответил мне с любезным небрежением и истинно парижским грассированием: «С’est votre rasoir qui ne marche pas!» («Это у вас бритва не работает!») – и прохладная его развязность показалась мне пленительной. Шутили приветливые официанты в скверном, по парижским понятиям, ресторане, все чудилось милым – средний обед, огурцы с вычищенной почему-то серединкой, зеленые стручки в качестве гарнира, дешевое вино в темных бутылках без наклеек, оранжад «Pchitt!!!» – в бутылках крошечных, ледяных и пузатых, пепельницы с вечной надписью «Ricard».
Нас ждал Париж. Господин в перчатках выдал нам билетики на метро (автобуса в этот день почему-то нам не полагалось), и мы поехали в Лувр. Еще не было никаких автоматических турникетов, усталая контролерша в голубом халате щипцами компостировала билеты и закрывала решетчатой калиткой вход на платформу, когда подходил поезд. По-трамвайному подвывали и грохотали вагоны, еще те самые, сделанные в Англии в начале века, отделанные в стиле art nouveau – четыре зеленых, второй класс, в середине красный – первый. В нем ездили преимущественно темнокожие, вероятно для самоутверждения. Кстати сказать, во Франции ар-нуво нередко именуют ар-метро – из-за этого декора и, конечно же, благодаря пленительным входам в метро, спроектированным Эктором Гимаром.
В эти первые часы книжное знание Парижа плавилось в раскаленном потоке реальности, в смятенном мозгу еще ревели самолетные моторы, я то и дело терял понимание того, где и что. Помню Пале-Руаяль, заросшую кустами пушку, что стояла здесь и в 1789 году, призраки времен Давида и Камилла Демулена среди этих колоннад. В реальности были вокруг спокойные люди, много хорошо вымытых старичков в беретах, умело подкрашенных старушек – таких французы называют coccinelles (божьи коровки) – с вязаньем или книжками в руках, бегали чистенькие дети, казавшиеся очень вежливыми, поскольку все (как странно!) трещали по-французски. Впрочем, иногда они, красиво грассируя, переругивались и даже дрались.
У входа в музей пофыркивали черно-красные маленькие таксомоторы «Пежо-404» (на дверцах радиофицированных машин надпись: «Allô, taxi»), зеленые автобусы непринужденно пересекали двор Лувра. Прямо на траве лежали молодые люди и даже обнимались – неприличная сенсация, по нашим тогдашним понятиям. Там у меня состоялось первое парижское знакомство: я поговорил с четырехлетней парижанкой Клер и ее бабушкой. Зная французский еще весьма приблизительно, я ощущал его своим, забытым в другой жизни. И потому так запомнилось ощущение – я в Париже говорю с парижанками по-французски…
