И по сию пору этот квартал сохранил странную провинциальность (Верлен, много лет живший здесь и похороненный на Батиньольском кладбище, называл эти места «провинциальным Эдемом»), замкнутость и относительную тишину. На самом бульваре Батиньоль осталась еще атмосфера былой окраины – когда-то он был частью внешних бульваров
[72]
. Поблизости, рядом с крошечным и каким-то забытым временем сквером Батиньоль (архитектор Габриель Давиу, автор решеток парка Монсо), украшенным водоемами и забавно-торжественными бронзовыми памятниками, еще сохранились кабачки, которые напоминают те, что существовали полтораста лет назад. Здесь часто здороваются друг с другом, а незнакомое лицо вызывает настороженность.
Genius loci – дух места – здесь словно бы погружен в сон, кажется, ничто не напоминает о романтических временах первых импрессионистов. И все же даже нынче можно почувствовать, что атмосфера квартала, где жили «маленькие буржуа», осмеянные Домье и Гаварни, таила в себе особую привлекательность «уютной глуши», если эхо этой тишины чудом сумело сохраниться и в сегодняшнем грохочущем и суетном Париже.
Меблированные комнаты (часто с табльдотом), которые сдавались в немногих построенных здесь многоэтажных домах, стоили куда дешевле, чем в старом Париже. За небольшую плату можно было снять деревянный павильончик – нечто вроде «виллы для бедных», что возникали рядом с миниатюрными садиками. Такие помещения идеально подходили для мастерских, и художники, особенно небогатые, охотно сюда приезжали. Тем более рядом Сен-Лазар (тогда он еще назывался Западный вокзал, но был еще и Западный вокзал Левого берега – на месте нынешнего вокзала Монпарнас; названия вокзалов быстро менялись, часто их и называли по-разному), откуда можно быстро доехать до милых будущим импрессионистам мест на берегах Сены и Уазы – до Аржантёя, например, чуть больше десяти километров. Оцепенелая жизнь стареющих рантье, веселые барышни из бедных кварталов, нашедшие нежданное и пикантное призвание натурщиц, нищие и восторженные художники и поэты и – музыка Батиньоля – свистки паровозов из железнодорожной траншеи и пение птиц в чахлых палисадниках…
И конечно же, это места Жоржа Дюруа – Милого друга. Мопассан поселил его на улице Бурсо, она за бульваром Батиньоль, тоже рядом с траншеей железной дороги, но и сейчас она кажется окраиной, глядит уныло и мрачно, хотя вряд ли сохранились дома, напоминавшее убогое семиэтажное здание, населенное «двумя десятками семей рабочих и мещан». Тесные зловонные лестницы без освещения, с первобытными отхожими местами на лестничных площадках, квартиры часто без водопровода, даже без газового освещения – лишь немногие здания имели горделивую мраморную табличку на фасаде: «Газ и вода на всех этажах».
Из окна его комнаты, находившейся на шестом этаже, открывался вид на огромную траншею Западной железной дороги, зиявшую, словно глубокая пропасть, там, где кончался туннель, неподалеку от Батиньольского вокзала. Дюруа распахнул окно и облокотился на ржавый железный подоконник. Три неподвижных красных сигнальных огня, напоминавшие широко открытые глаза неведомого зверя, горели на дне этой темной ямы, за ними виднелись другие, а там еще и еще. Протяжные и короткие гудки ежеминутно проносились в ночи, то близкие, то короткие, едва уловимые, доносившиеся со стороны Аньера, в их переливах было что-то похожее на перекличку живых голосов. Один из них приближался, его жалобный вопль нарастал с каждым мгновением, и вскоре показался большой желтый фонарь, с оглушительным грохотом мчавшийся вперед. Дюруа видел, как длинная цепь вагонов исчезла в пасти туннеля.
Отсюда Дюруа ходил на службу в управление Северной железной дороги, потом в редакцию газеты «Французская жизнь» на бульвар Пуассоньер. И Константинопольская улица, где Клотильда де Марель снимала квартиру для свиданий с Жоржем, тоже расположена поблизости.
То, что Жорж Дюруа (в начале романа нищий, как сам молодой Мопассан) не мог позволить себе иного жилья, вполне естественно. Но по сию пору мне кажется странным, что Эдуар Мане, денди, недурно обеспеченный светский человек, поселился почти рядом, между площадью Европы и внешними бульварами, на Санкт-Петербургской улице – куда более респектабельной, чем улица Бурсо (она южнее и ближе к центру), но безликой, пустоватой и холодной, лишенной парижского веселого шарма или столь же парижского романтического покоя. Здесь уже тогда остро ощущалась атмосфера совершенно нового, тревожного и непривычного Парижа, к которой так странно и сильно чувствителен этот лощеный завсегдатай кафе «Бад» или «Тортони».
И ныне, глядя на окна, рядом с которыми скромная мемориальная доска, я испытываю растерянность перед выбором Мане, за которым почему-то мерещится одиночество и печаль.
Случайность ли, давняя привычка к этим местам, близость к милому кварталу Батиньоль или желание быть вдали от светского Парижа в святые часы работы определили выбор Мане – кто знает! Скорее всего, причин было много, и инерция не оказалась в числе последних. Ведь и предыдущая мастерская художника, в которой он работал после Франко-прусской войны, находилась рядом с его квартирой на той же Санкт-Петербургской, только выше, ближе к площади Клиши. И все же, быть может, странная привлекательность железной дороги, которую он написал один-единственный раз, тоже сыграла свою роль?
Удачная продажа картин Дюран-Рюэлю в 1872 году (24 картины за 35 тысяч франков, а вскоре еще несколько работ за 16 тысяч) основательно улучшила его денежные дела, и он смог снять достаточно дорогое помещение в бельэтаже нового, типично османовского, комфортабельного дома постройки 1860-х годов на рю Санкт-Петербург, 4, поблизости от нового вокзала Сен-Лазар. Холл, просторная мастерская (бывший фехтовальный зал), стены которой были выкрашены в красный цвет, с лоджией и небольшой квартиркой, куда вела деревянная лестница.
Журналист, побывавший у Мане в мастерской в семидесятые годы, писал:
У входа художник, любезный и улыбающийся, поспешил нам навстречу, протягивая руку. <…> Просторная комната, обшитая деревом, плафон, отделанный балками, чередующимися с кессонами темных тонов. Свет, чистый, мягкий и равномерный, проникал сквозь стекла окон, выходящих на площадь Европы. Железная дорога проходит совсем близко, вздымая султаны белого дыма, клубящиеся в воздухе. Постоянно сотрясаемый пол дрожит под ногами и трепещет, как палуба судна в плавании. Дальше открывается вид на Римскую улицу с ее красивыми домиками с садами и великолепными особняками. Выше за нею на горе – бульвар Батиньоль и сумеречное черное углубление: это тоннель, чья темная и таинственная пасть поглощает поезда, которые исчезают в нем, издавая резкий гудок.
Почти цитата из «Милого друга»! Уже тогда в ателье остро ощущалась атмосфера совершенно нового, тревожного Парижа. Действительно, до моста Европы от мастерской меньше ста метров, и непривычный еще для парижан запах дыма, угля, металла, запах железных дорог проникал во все четыре окна. Позднее один из гостей Мане вспоминал, что его поразила «монашеская простота» мастерской: «ни бесполезной мебели, ни безделушек, но поразительные этюды на стенах и на мольбертах».
