На левом предплечье по платью и ниже, возле запястья, расползаются большие пятна, отливающие в свете уличного фонаря черным. Глаза женщины вытаращены и перебегают с предмета на предмет. Лицо искажено гримасой боли, отвращения и… чего-то там еще. Чего-то кроме страха. Видно, что она в шоке.
Женщина что-то прошептала, зажимая правой рукой левое запястье.
– Что? – Лейтенант Лужков наклонился к ней. – Что с вами?
– Я… Меня укусили. Она… меня укусила… Я думала, загрызет.
Эксперт-криминалист опустился рядом с пострадавшей на колени, начал осматривать руку.
– Тут раны и платье порвано. Кто на вас напал?
– Оно туда побежало, – объявил Мещерский и ринулся в сторону Андроньевского проезда.
Катя побежала за ним. Но высокие каблуки… Фиг побегаешь на них…
Однако лейтенанта Лужкова, замешкавшегося возле пострадавшей, она все же обогнала, вылетела на угол Безымянного и Андроньевского проезда и на секунду замерла.
То, что открылось ее взору в этом уголке Москвы, впоследствии тревожило ее во снах. Они накатывали тяжелой волной, эти сны, из темноты ночи.
Странное место. Словно гравюра, выполненная сепией, ожила и отпечаталась в камнях, деревьях и асфальте.
Тусклый блеск трамвайных рельсов в таком же тусклом уличном освещении. Черное небо. Справа на углу Безымянного и Хлебникова переулка – дом-особняк, заброшенный, с темными окнами и обветшавшим фасадом.
В этом месте словно время застыло. Место выглядело совершенно обособленным от остального мира и самодостаточным. Мрачным, пустым и безлюдным. Хотя тут сходились концы сразу и Безымянного, и Хлебникова, и Гжельского, и Таможенного переулков, и Андроньевского проезда, пространство казалось замкнутым, словно отсеченным от остального мира. С одного конца его ограничивала темная арка под железнодорожным мостом. Туда, в сторону Волочаевской улицы, уводили трамвайные пути.
С другого конца пространство перегораживала белая стена Андроньевского монастыря. Пути огибали эту стену, но со стороны Безымянного выглядело так, словно рельсы упираются в старую стену, беленую, но испорченную потеками осенних дождей. В стене зияли черные ворота, все в пятнах ржавчины. Крепко запертые.
Рядом с воротами, справа, – темная хилая рощица, а в ней – что-то вроде небольшой часовни. Фонарь освещает только тротуар, дальше все в темноте и палых гнилых листьях тополей и кленов.
А в целом это пространство казалось горбатым, как кит. Катя, замерев на углу, видела перед собой довольно крутой холм – Андроньевский монастырь стоял на этом холме, а тут была глубокая низина. Трамвайные рельсы в обе стороны взбирались и сбегали по холму, как серые ленты.
А между этими лентами по проезжей части, лишенной машин в не такой уж и поздний, но темный осенний час, двигалось, бежало, карабкалось на вершину холма то самое существо!
Вот оно оглянулось через плечо, устремилось в сторону рощи и часовни и скрылось во тьме.
– Что за хрень? – Лейтенант Лужков нагнал Катю и едва не сбил с ног. – Куда эта хрень делась?
– Туда. – Катя указала в сторону часовни.
– У женщины вся рука зубами изорвана! Острые зубы. – Лужков побежал вперед. – Пусть этот антрополог ваш туда не суется! Я сам.
– Я с вами, лейтенант! – крикнула Катя как-то не очень уверенно.
Это место подействовало на нее…
Нет, не испугало, однако…
– Сережа, не смей туда ходить один! – крикнула она Мещерскому, но догнала его уже на тротуаре рядом с часовней. Задыхаясь от этого чертового подъема на холм.
Оглянулась снова, уже стоя здесь, наверху, рядом с черными воротами монастыря, усеянными пятнами ржавчины, как лишаем.
Картина изменилась с точностью до наоборот. Теперь отсюда, с холма, были видны лишь крыши низеньких купеческих особняков Хлебникова переулка, вход в Безымянный переулок и там, внизу, этот заброшенный дом со слепыми темными окнами. Он, как и стена монастыря, словно преграждал выход с то ли площади, то ли просто низины, которую во время ливней, наверное, затапливало до самых подвалов.
В кронах тополей в роще каркали вороны. Их кто-то потревожил. Свет уличного фонаря выхватывал из тьмы лишь купол часовни. Деревья и кусты росли довольно густо. И пахло в этих зарослях сыростью и тленом, органикой, грибами, мокрой гнилой листвой.
Они услышали какой-то звук. Шорох…
– Эй, есть тут кто?! – громко крикнул лейтенант Лужков. – Лучше выходи. Мы полиция!
Шорох в стороне…
Вроде как за часовней…
Они двинулись вперед.
Шорох…
Еще какой-то звук – то ли вздох, то ли всхлип.
У них не было при себе даже карманного фонаря. А сюда не доходил свет фонарей уличных. Но было не совсем уж так темно.
Вот стены часовни, покрытые желтой краской, разбитые ступени. Потеки сырости на штукатурке и мох. Катя видела все это, пока они огибали часовню.
Шорох… Словно кто-то прятался от них, уводя все дальше и дальше.
Но нет. Это неточно – кто-то прятался, но не уводил.
Прятался там… Впереди, в нише стены.
Катя увидела перед собой эту нишу, а в ней массивную фигуру. Белые кроссовки, спортивные брюки, темная куртка. Светлые волосы.
Толстая женщина стояла спиной к ним, вдавившись лицом в сырую штукатурку стены.
– Полиция… – Лейтенант Лужков при виде обычной женщины сразу сбавил тон. – Пожалуйста, повернитесь и поднимите руки.
Женщина все так же стояла к ним спиной, не реагируя.
Они подошли ближе.
– Эй, кто вы? Почему вы убегали? – спросил Мещерский.
– Повернитесь лицом! – приказал лейтенант Лужков.
Катя тоже хотела что-то сказать… Ведь это та женщина, которая была там, в Безымянном, стояла на четвереньках возле своей жертвы и…
Женщина медленно обернулась. И Катя поняла: она видела ее раньше, днем, когда в переулке собралась толпа.
Но не смогла вымолвить ни слова. Увиденное потрясло ее.
Глаза женщины моргали, в них застыло безжизненное тупое выражение. А рот был густо вымазан кровью. Вот она высунула толстый язык и облизала эту кровь со своих губ.
Глава 11
Детский праздник
Дети носились по саду как угорелые – трясли старые яблони, топтали клумбу с осенними астрами и пускали мыльные пузыри из специального набора. Хохот и гвалт стоял на участке такой, что никто не слышал свиста и грохота проносившегося мимо ближайшей железнодорожной платформы скоростного поезда «Сапсан» Москва – Петербург.
– Деда, я принесла тебе колбаску.
– Спасибо, мое золотко.
