Вот что болтали досужие языки, развязанные водкой на домашних посиделках тети Мани. Эльвира Печенкина слушала. Как не слушать, когда каждый день ты сама эту чертову «двадцатку» водишь!
Россказни сводились к одному: то был обычный зимний вечер, когда темнеет рано. День выходной. А в эти дни на отрезке между Андроньевской площадью и Лефортово пассажиров мало. Ночью же трамваи идут совсем пустые. И Клава Пересудова вела свой трамвай от Андроньевской площади к Волочаевской улице. И так вышло, что на электроподстанции возникли неполадки, выбило все. Ток пропал.
И трамвай Клавы Пересудовой встал посреди Андроньевского проезда, не доезжая Гжельского переулка. Встал рядом с домом на углу Безымянного переулка.
А дом пустой, нежилой, старый.
А тьма кромешная в этой «кишке», как называли водители трамваев Андроньевский проезд, когда все фонари отключаются.
И вот, говорят, Клава Пересудова, глянув в сторону темных окон нежилого дома, узрела огонек. Утлый, мерцающий, гнилой какой-то огонек. Он плыл в сторону окна из глубины дома.
Клава Пересудова вроде как и глаз не могла от него отвести – пялилась через стекло водительской кабины. А огонек все мерцал, мерцал, словно гипнотизировал.
А потом потух.
Она очутилась в кромешной тьме.
Потеряла счет времени.
И вдруг…
Огонек вспыхнул снова, словно там, в доме, к окну поднесли свечу или фонарь. И на фоне этого мертвого света Клава Пересудова увидела лицо.
Словно маска из белой бумаги… Нет, это белая кожа…
Вот кожа лопнула и брызнул гной. Земля посыпалась. И наружу полезли черви.
Пустые глазницы налились желтым голодным светом.
Лицо прилипло к стеклу. Тварь… Эта мертвая тварь ощерила пасть…
И стекло покрылось сетью трещин, как паутиной, – вот-вот вылетит, и тогда…
На посиделках рассказывали, что приехавшие рабочие аварийки нашли водителя трамвая Клаву Пересудову в состоянии умоисступления. Она плакала, кричала и наотрез отказывалась открыть дверь водительской кабины. И только доктору в сумасшедшем доме она якобы рассказала о том, что увидела в ту ночь в этом чертовом месте.
Девяностолетний отец тети Мани на таких посиделках обычно к этой истории про маршрут двадцатого трамвая добавлял свое.
Мол, он еще пацаном в тридцатых на кухне в коммуналке слыхал, что дом тот принадлежал купцу, замешанному в темных делах. Купец, мол, владел мыловаренной фабрикой – ну, той, что в Безымянном. А хотел он сделать духи-одеколон и за это продал душу дьяволу. Но духи-одеколон так и не вышли у него. А вот дьявол с него получил все сполна.
Об этом шушукались староверы, жившие в окрестных переулках в мещанских деревянных домах. Дома те в тридцатых, когда строили дом культуры завода «Серп и Молот», все сломали, а староверов сослали на Соловки.
Эльвира Печенкина, девушка современная, любившая слушать Земфиру и группу «Сплин», таким разговорам, конечно, не верила.
Но перспектива оказаться в том месте, у того дома ночью, да еще когда вырубится электроэнергия и трамвай встанет, ее пугала.
И вот – как назло. Ее смена. Ночь – половина двенадцатого. Дождь как из ведра. Фонари, правда, горят.
Она закрыла двери и тронула трамвай с места. Следующая остановка – Андроньевский монастырь, музей.
В зеркало заднего вида она наблюдала пустой салон. Ни единого пассажира. В музей-монастырь по ночам никто не ездит. Дальше – мертвые места, Андронье, эти переулки, где ничего нет, кроме заброшенных цехов промзоны. Затем пустой, как мертвые соты, дворец культуры «Серпа», обнесенный забором, заброшенный, разрушающийся. Спальный анклав Волочаевской улицы – вот там сердце отдохнет и успокоится. Там обычный кусок городского пейзажа: дома, светофоры, там кладут этот чертов новый бордюр для тротуара, а значит, и ночью работают люди.
Трамвай медленно полз к Андроньевскому монастырю. Подсвеченный с разных сторон, тот походил на малоаппетитного вида белый расписной пряник. Дождь барабанил по стеклу. По мостовой струились потоки воды.
Остановка – монастырь. Следующая остановка – Андроньевский проезд. По требованию.
Да уж, по требованию. Но пассажиров нет, и она это место просто проскочит на большой скорости.
Там спуск с горы и вираж в сторону моста с железнодорожными путями. Эльвира закрыла двери. И повела свой трамвай двадцатый номер вперед.
Шел трамвай…
На площадке кто-то помер…
Тянут мертвеца…
Опа! Дрица-оп-цаца!
Трамвай полз в горку, постепенно набирая скорость. Мимо проплывала белая монастырская стена. Потеки дождя оставляли на ней уродливые разводы, словно стригущий лишай разъедал беленый пряник.
Вот в свете фонаря появились черные железные ворота в язвах ржавчины, мокрые кусты, фасад часовни, крашенной облезлой охрой, но тут же всю эту картину заслонили деревья, и трамвай оказался на вершине холма.
Эльвире Печенкиной на миг показалось, что трамвай, ее «двадцатка», набрал в свои стальные легкие мокрого влажного воздуха, а затем ринулся по спуску вниз, потому что она убрала все ограничения скорости. Машины тоже любят свободу. Трамваи спят и грезят в своих отстойниках о том, как они превращаются в самолеты.
Вон тот старый дом там, в низине, где рельсы делают поворот в сторону мрачной арки железнодорожного моста. Там темно, потому что уличные фонари направлены на эту арку. А дом как стоял пустой и заброшенный, так и стоит. Крышу только на нем обновили. И все стекла в окнах целы, нет ни одного ни выбитого, ни треснувшего.
И, конечно же, все это – неправда. Не существовало на свете никакой Клавы Пересудовой, угодившей в одну ночь в сумасшедший дом от пережитого страха. А если и существовала, то она просто закосячила спайса в ту ночь, когда ток на линии вырубили, и видела глюки в наркоте.
Трамвай дрожал, его слегка мотало, колеса стучали по рельсам. Трамвай мчался вниз, вниз, вниз – вот сейчас вираж, и он нырнет под арку моста.
Но в этот миг Эльвира Печенкина узрела в свете трамвайных фар прямо по курсу на путях какую-то бесформенную кучу среди потоков дождевой воды.
Темная масса…
Что-то белое…
Лицо…
И нет никаких треснувших стекол, темных слепых окон, никаких преград, никакой защиты…
Все уже здесь – страшное, освободившееся из тлена заклятий.
Эльвира Печенкина, не помня себя, завизжала и налегла на тормоз.
Но было уже поздно. Трамвай «двадцатка» всем своим многотонным весом и силой инерции движения под уклон, скрежеща колесами, несся с горы, подминая под себя то, что лежало на рельсах.
Он протащил это по лужам, по выбоинам мостовой. А затем передние колеса выскочили из колеи, и трамвай остановился, стеная, дребезжа, кренясь набок.
