– Оказывается, Мельников рыцарь был, – сказала Катя, когда они спустились по лестнице и вышли из подъезда. – Заступник слабых и больных детей.
– Сам еще пацан, – ответил Мещерский. Он смотрел на окна второго этажа.
– Ладно, пока это все. – Лужков устало поник. – Езжайте по домам.
– Я вас тоже довезу, – сказал Мещерский. – Вы где живете, Дима?
– На Валовой, на Садовом.
– Тогда сначала вас.
– Нет, сначала даму. – Лужков обернулся к Кате: – Завтра я в ОВД буду по кабинетам шастать, отчитываться и люлей получать с ЦУ, так что стройте свой день сами пока что.
Тут Мещерский тронул его за плечо и глазами указал на окно второго этажа – соседней квартиры с Апостоловыми. Любопытная картина открылась их взору.
С той стороны освещенного окна к стеклу буквально прилип кто-то сморщенный, как печеное яблоко. Он тихонько стучал пальцем в окно. Потом поманил их. Они шагнули на тротуар, подошли к самому окну. Второй этаж из-за фундамента и подвального этажа был высоковат, но все равно они разглядели лысого старичка. Внезапно он щелкнул шпингалетом и приоткрыл окно, высунулся, словно хорек из норы.
– Вы наш участковый? – спросил он хитро.
– Так точно. Участковый, лейтенант Дмитрий Лужков.
– Я Рубильников. Я вас узнал. Позавчера, когда эта психическая тут волчицу из себя представляла, на людей бросалась как бешеная.
– Вы про Елизавету Апостолову?
– Про кого ж еще? Вы акт составьте и в психушку ее. Мы люди старые, одинокие, а у нее в голове тараканы. Она напасть может, убить. Вы ведь от Апостоловых сейчас? Я на лестничной клетке слышал.
– Да, мы от них.
– Небось мамаша ее Тамарка уверяла, что вчера полоумная дома была вечером? – Старичок недобро сощурился. – Так не верьте ей. Я все слышал. И видел ее.
– Кого? – спросил Лужков.
– Тамарку. Она на лестничной клетке была. Небось девка ее опять сбежала, а она ее по всему дому от чердака до подвала искала. Вы обязаны акт составить и вызвать санитаров. Пусть ее в психбольницу заберут. А то она на людей кидается, как зверь. Что я, не видел, что ли? Как она той женщине с верхнего этажа, Астаховой-младшей, горло перегрызть пыталась? Это что? Это дело? Ваша прямая обязанность, как нашего участкового…
– Хорошо, я приму к сведению вашу жалобу и приму меры.
Старичок воровато закрыл створку окна. И задернул кружевную шторку.
– Вот так. Нет идиллии, – констатировал Мещерский. – Не все бедной Лизе сочувствуют.
– Кляузник. – Лужков оглядел дом. – А бабулька-то нам снова соврала.
– Что, двинем опять туда уличать старушку? – спросил Мещерский. – Дожимать?
– Нет. Пока оставим все как есть. Надо переварить информацию.
Когда они сели в машину Мещерского, Лужков достал из кармана баночку с таблетками и погремел ею возле уха.
– Спи, моя радость, усни. Да, господин орнитолог?
– Антрополог, – Мещерский усмехнулся, трогая машину с места.
И они действительно сначала отвезли Катю к ее дому на Фрунзенской набережной через пробки Садового кольца. А затем, уже вдвоем, поехали по Садовому в сторону Павелецкого вокзала и Валовой.
– Это дело мутное, – сказал Лужков. От таблеток голубые глаза его блестели. Он снова достал баночку и закинул в рот еще пару таблеток.
– Мы вместе во всем разберемся. – Мещерский обернулся к нему. – Дима, вы бы полегче с этим.
– С этим? – Лужков снова погремел баночкой. – «Мы все грешны, и я не меньше всех. Грешу в любой из этих горьких строк. Сравненьями оправдываю грех, прощая беззаконно свой порок. Защитником я прихожу на суд, чтобы служить враждебной стороне. Моя любовь и ненависть ведут войну междоусобную во мне». Шекспир все сказал за меня.
– Не все. Вы другой его сонет олицетворяете: «Зову я смерть, мне видеть невтерпеж достоинство, что просит подаянье. Над простотой глумящуюся ложь, ничтожество в роскошном одеянье».
– Ну, вроде того, – глаза Лужкова заблестели еще ярче, словно аквамарины на солнце, хотя было темно. – А вы быстро все схватываете, господин археолог.
– Антрополог.
– Мы приехали. – Лужков кивком указал на громаду гранитного дома на Валовой напротив «Сити-банка». – Зайти в гости не желаете? Вы насчет моего опыта обращения с больными интересовались. Могу продемонстрировать. Покажу вам своего старика.
Они вошли в подъезд и поднялись на новом лифте, скользящем в шахте-кишке в утробе этого дома-монолита.
Квартира поразила Мещерского простором, холостяцкой запущенностью и спартанской простотой. Здесь пахло болезнью.
Им открыл темноволосый смуглый паренек восточной наружности в кухонном переднике. Они с Лужковым стукнули друг друга в приветствии кулаком по кулаку.
– Салям алейкум, Тахирсултан. Это Сергей, мой коллега. Как отец?
– Дремлет, но, наверное, уже проснулся.
В комнате с больничной кроватью Мещерский увидел в инвалидном кресле худого, как щепка, седого мужчину. Он поднял голову на звук шагов и улыбался бессмысленно и кротко светлой младенческой улыбкой.
– Привет, папа. – Лужков погладил его по руке. – Я дома. Это мой товарищ Сергей.
– Здравствуйте, – поздоровался Мещерский.
Худой старик в кресле продолжал улыбаться, как дитя.
Они прошли на кухню. Лужков достал из холодильника банки с пивом.
– Инсульт? – спросил Мещерский.
– Не-а. – Лужков покачал головой. – Другое. Но надо начать от печки. Время есть послушать?
– Время есть, – Мещерский сел за кухонный стол.
– Это квартира деда. И тут я появился на свет. – Лужков обвел рукой пространство вокруг себя. – Дед мой был вертухаем. Самым настоящим, кондовым – начальствовал в системе Главного управления лагерей, того самого ГУЛАГа, что так точно описал писатель Солженицын. Дед мой пережил все – и чистки, и Сталина, и разоблачение культа личности, и дослужился до генерал-полковника. Дожил до девяноста трех лет, каждый день последних пяти лет – нет, вы представьте себе это, братан антрополог, – каждый день выпивал по шкалику водки, а без нее страдал аритмией. Работу свою в лагерях вспоминал с трепетной теплотой. Рассказывал бессчетное количество раз, как в сорок девятом допрашивал Гумилева-младшего, это который Лев, писавший про евразийство и поворот на Восток. И как без пощады отбивал ему на допросах почки. Батя мой профессиональную линию продолжил. Дослужился до генерал-майора. Сидел в министерстве в большом кабинете. И меня туда пристроил после школы полиции. Чтобы я с младых лет делал большую карьеру по охране общественного порядка. Потом министр сменился и начал выметать всех прежних своих замов. Это как водится у нас в системе – на кого бочку катят, на кого дело шьют, освобождая вакансии. На батю моего и то и другое. И батя мой в сердечной смуте не придумал ничего другого, как достать из сейфа наградной и бабахнуть себе в висок – прямо в кабинете. Пулю откосило чуток. Повезли его в госпиталь, врачи поковырялись в мозгах. И вот теперь он такой – меня не узнает, всем улыбается и ходит под себя.
