Вымерзла.
Вышла с кровью через горло.
И Ийлэ сама ненавидит себя за трусливую радость: сегодня она поест. А быть может, хозяин будет столь добр, что не ограничится ножкой… у него ведь есть еда, на столе стоит блюдо с запеченным картофелем, со спаржей вареной, с курицей, которую псы разламывают руками.
Руки становятся жирными. И сладко пахнут приправами.
Ийлэ старается есть медленно, тщательно пережевывая мясо…
— Что ты с ней возишься?
Тот, второй, недоволен, но он проиграл в поединке взглядов, а потому недовольство свое будет скрывать.
— Пусть поест напоследок…
Ийлэ бросают яблоко.
И еще кусок курицы… хлеб… это ведь почти праздник, и она старается не думать о том, что услышала. Напоследок?
Это значит, она, Ийлэ, сегодня умрет.
Хорошо.
Она все-таки не сумела сдержать улыбку — слишком счастлива была осознать, что скоро все закончится, действительно закончится, — и это тоже не осталось незамеченным.
— Чего скалишься? Бран, чего она скалится? — Третий осторожен, он держится хозяина, опасаясь вызвать его недовольство. И сейчас он подбирается к Ийлэ боком, но в последний момент возвращается на место, садится, чинно сложив руки на коленях.
— А пусть себе…
Бран вытягивает из кармана часы.
Отцовские.
Отец говорил, что делал их в подарок своему отцу, но не успел отдать.
Платина. Драгоценные камни: лоза всех оттенков изумруда и кровавый рубиновый терний. Никто не делает мозаики из драгоценных камней, кроме отца.
Часы держат на платиновой цепочке. Они покачиваются. И новый их хозяин постукивает по циферблату ногтем.
Звук резкий.
— Зачем она нам вообще…
— Затем. — Он убирает часы в нагрудный карман. — Затем, что она альва… правда, милая?
От стола до нее два шага, и Ийлэ замирает, прекращая жевать, хотя у нее много еще осталось, и хлеба, и мяса, и даже яблока…
— Альва… и дом этот альвийский… он спал, а теперь проснулся. — Он садится на корточки, все одно слишком большой. Опасно близкий. — И если сокровище спрятано в доме, то сами мы его не найдем, а девочка нам поможет. — Он протягивает руку, касается волос.
От прикосновения этого Ийлэ замирает.
— По-моему, мы это уже проходили. — Второй смелеет, все-таки он глуповат, постоянно нарывается, отступает и вновь нарывается.
Бран его убьет.
Ийлэ прикусила язык: она не хотела произносить это имя даже в мыслях.
Особенно в мыслях: мысли — последнее, что у нее осталось.
— Отказалась. — Хозяин гладит, наслаждаясь ее страхом. — Но мы простили ее… и сейчас просто попробуем еще один вариант…
— А если она опять…
Он поморщился.
Его раздражали эти вопросы, за которыми виделось недоверие к его способностям.
— Нет. На этот раз все будет иначе. На этот раз нам не требуется ее согласие… только кровь… ты ведь не откажешься, дорогая, поделиться?
Будто у Ийлэ имелся выбор.
Он же наклонился близко, к самому ее лицу, пытаясь поймать ускользающий взгляд. И пальцы вцепились в подбородок, стиснули больно. Ноздри его раздувались. А на щеках пролегли дорожки живого железа.
— Ну же, — обманчиво ласковый голос. — Посмотри мне в глаза…
Нельзя. И не послушать его тоже нельзя. И он знает, ему нравится наблюдать за ее метаниями, за поиском единственно верного варианта. Нарушить запрет? Ослушаться приказа?
Ее накажут в любом случае, но…
…в дверь постучали.
— Мальчики, можно?
Дайна прошла бочком.
— Я подумала, что вам здесь скучно… — В руках ее поднос с пузатой бутылкой и четырьмя бокалами.
Он собирался ответить что-то резкое, но передумал.
Дайна была хороша. Розовая. Напудренная. С подведенными глазами и губами, которые она облизывала, чтобы губы эти блестели. От нее пахло душистым мылом и лавандой.
Дайна собрала волосы и украсила прическу атласными розами.
На шею завязала черный бант.
Корсет надела.
И чулочки сеточкой с подвязками розовыми.
И ничего-то на ней не было, кроме корсета и чулочек.
Ах нет, белый накрахмаленный фартук…
— Детка, ты знаешь, как развлечь… — Второй забыл и об Ийлэ, и о ее хозяине, который разглядывал Дайну… пожалуй, с неудовольствием.
— Вон пошла, — сказал он.
— Бран, да она просто…
— Вон.
Дайна не стала спорить.
— Выпивку оставь.
Оставила. Ушла. И дверь прикрыла… точно, всего-навсего прикрыла, потому что из-за двери тянуло сквозняком.
— Бран, ты загоняешься… развлеклись бы… пока ждали…
Второй разливал. И бокал хозяину подал первым. Уставился жадно: будет ли тот пить. Будет. Ему не особо хочется, он и так пьян, вернее, нетрезв, но заняться больше нечем. А ожидание раздражает.
— Не наразвлекался еще, — буркнул он, но уже почти спокойно.
Его настроение менялось быстро, как песок под южным ветром.
— Успеется… — Он пригубил коньяк. И бокал поднял, накренил, позволяя янтарно-желтому содержимому добраться до края. Он провел по этому краю пальцем и палец облизал. — Неплохой коньяк…
Второй все еще был недоволен. Затянувшимся ожиданием. И тем, что коньяка было мало, а он привык глотать, не разбирая вкуса напитка, и на опустевший свой бокал глядел едва ли не с ненавистью. Третий коньяк цедил, морщась, закусывая яблоком и поглядывая на дверь…
— На удивление, неплохой коньяк… — Бран сделал еще глоток.
А яблоко вдруг выпало из неловких пальцев пса, покатилось по ковру к Ийлэ.
Докатилось. И, упавшее, стало законной ее добычей. Она к ней и потянулась.
А пес упал.
Как стоял, с бокалом в руке… и остатки коньяка выплеснулись на ковер, впитались, а Ийлэ еще подумала, что на этом ковре уже изрядно пятен…
— Я их не убивала. — Она сидела в кресле, обняв себя, и раскачивалась, а Райдо не знал, что ему делать. — Я их не убивала… не убивала…
— Конечно, не убивала.
Ийлэ не услышала. Открытые глаза, пустые, яркая зелень бутылочного стекла. Узкие зрачки. Видит ли она хоть что-нибудь? Понимает?
— Ийлэ, — Райдо встал на колени, дотянулся до плеча ее, холодного даже сквозь одежду, — послушай, пожалуйста… все уже закончилось. Еще тогда закончилось. Слышишь меня?