– Спасибо, Стэнли, – сказал Мокриц, разглядывая холл. Внизу госпожа Макалариат забралась на стул и прибивала что-то к стене.
– Все говорят, что мы выиграли, потому что семафоры закрылись, а директоров посадили. Говорят, что осталось только господину Вросту добраться до Орлеи, и все! А господин Грош говорит, что букмекеры все равно никому не заплатят. А еще король Ланкра хочет напечатать свои марки, но выйдет дороговато, потому что у них за год пишут не больше десяти писем. Но все равно, мы им показали, а? Почтамт вернулся!
– Это плакат, – сказал Мокриц вслух.
– Простите, что?
– Э… ничего. Спасибо, Стэнли. Развлекайся с марками. Рад видеть, что ты так… крепко стоишь на ногах…
– Я как будто заново родился, – сказал Стэнли. – Мне пора идти, нужно помочь с сортировкой…
Плакат был неказистый. Он гласил: «СПАСИБО ГАСПАДИН ФОН ЛИПВИГ!»
Уныние накатило на Мокрица. Он всегда чувствовал себя паршиво после победы, но в этот раз было невыносимо. Несколько дней он летал как на крыльях, чувствовал себя живым. Теперь он ощущал пустоту. Они вешают для него такой плакат, а он обычный лжец и вор. Он обманул их всех, а они благодарят его за это.
Сзади с порога послышался тихий голос:
– Ребята мне все рассказали.
– Гм, – отозвался Мокриц, не оборачиваясь. Сейчас она зажигает сигарету, подумал он.
– Это был некрасивый поступок, – продолжала Дора Гая Ласска тем же ровным тоном.
– Красивый бы не помог, – ответил Мокриц.
– Хочешь сказать мне, что призрак моего брата вложил эту идею тебе в голову? – спросила она.
– Нет. Я сам все придумал.
– Хорошо. Если бы ты так сказал, то хромал бы до конца жизни, гарантирую.
– Спасибо, – медленно произнес Мокриц. – Это была обычная ложь, и я знал, что люди захотят в нее поверить. Обычная ложь. Я сделал это, чтобы помочь Почтамту и вырвать Магистраль из лап Позолота. Если захочешь, ты, наверное, сможешь вернуть ее себе. Ты и все те, кого Позолот оставил с носом. Я помогу, чем сумею. Но не нужно меня благодарить.
Он почувствовал, что она подошла ближе.
– Это не ложь, – сказала госпожа Ласска. – Это то, что должно быть правдой. Моя мать была рада.
– И она думает, что это правда?
– Она не хочет думать иначе.
Никто не хочет. Я этого не вынесу, подумал Мокриц.
– Я знаю, что я за человек, – сказал он. – Я не тот, кем меня все считают. Я просто хотел сам себе доказать, что я не такой, как Позолот. Как ты говоришь, больше чем просто молоток? Но все равно я мошенник. Я думал, ты это понимаешь. Я так хорошо изображаю искренность, что даже сам путаюсь. Я пускаю им пыль в глаза…
– Ты обманываешь только себя, – сказала госпожа Ласска и взяла его за руку.
Мокриц вырвал руку, выбежал из здания, прочь из города, назад к прежней жизни, жизням, в постоянном движении, продавать стекляшки под видом бриллиантов, но почему-то все было не то, пропал вкус, прошел азарт, даже карты перестали работать как раньше, закончились деньги, и однажды зимой в трактире где-то в трущобах он отвернулся лицом к стене…
И ему явился ангел.
– Что это было? – спросила госпожа Ласска.
Может, иногда все-таки встречаешь их дважды…
– Просто мысль в голову пришла, – сказал Мокриц. Пускай золото сияет на нем и дальше. Он их всех провел, даже ее. Хорошо, что можно продолжать в том же духе и не нужно останавливаться. Нужно только время от времени напоминать себе, что он может бросить в любой момент. Раз он будет это знать, тогда и бросать ничего не придется. Рядом с ним была госпожа Ласска, без сигареты во рту, и стояла она всего в шаге от него. Он наклонился…
За спиной послышался громкий кашель. Это оказался Грош, который держал в руках большую посылку.
– Извините, что помешал, но вам только что пришло, – сказал он и неодобрительно принюхался. – Посыльный не из наших. Я подумал, что лучше принести вам не откладывая, а то там что-то шевелится внутри.
Еще в коробке были отверстия для воздуха, заметил Мокриц. Он осторожно поднял крышку и успел вовремя отдернуть руку.
– Двенадцать с половиной процентов! Двенадцать с половиной процентов! – закричал попугай и сел Грошу на фуражку.
Записки не было, на коробке значился только адрес.
– Кому пришло в голову прислать вам попугая? – удивился Грош, не страшась поднести руку ближе к кривому птичьему клюву.
– Это попугай Позолота, – сказала госпожа Ласска. – Он подарил тебе птицу?
Мокриц улыбнулся.
– Похоже на то. Эй, пиастры!
– Двенадцать с половиной процентов! – крикнула птица.
– Унеси ее отсюда, пожалуйста, – попросил Мокриц. – И научи говорить… говорить…
– «Верь мне»? – предложила госпожа Ласска.
– Отлично! – сказал Мокриц. – Да, Грош, сделай это.
Когда Грош ушел с радостно подпрыгивающим у него на плече попугаем, Мокриц повернулся к ней.
– А завтра, – сказал он, – я точно верну сюда люстры!
– Что? Здесь потолка практически нет, – рассмеялась госпожа Ласска.
– Всему свое время. Верь мне! А там кто знает? Может, я даже отыщу полированные прилавки! Нет ничего невозможного!
А в оживленной суетящимися людьми скорлупе Почтамта с неба посыпались белые перья. Это могли быть перья ангела, хотя скорее всего дело было в голубе, которого потрошил под крышей ястреб. И все же это были перья. Всегда нужно держать марку.
Иногда правда находится, когда складываешь всю ложь воедино и вычитаешь ее из общей суммы известных фактов.
Лорд Витинари стоял на самом верху лестницы большого дворцового зала и с высоты смотрел на ревизоров. Для вердиктория был отведен целый этаж.
Круги, квадраты, треугольники рисовались мелом прямо на полу. Внутри фигур чрезвычайно аккуратными стопками были разложены документы и гроссбухи. Ревизоры были повсюду: одни работали внутри меловых фигур, другие бесшумно перемещались от одной фигуры к другой, неся перед собой бумаги, как священные писания. Время от времени прибывали ревизоры и стражники с новыми бумагами, которые с серьезным видом изымались, изучались и добавлялись к соответствующему сектору.
Отовсюду доносились щелчки счетов. Ревизоры ходили туда-сюда, а иногда встречались посреди треугольника и, склонив головы, тихо что-то обсуждали. После этого они могли разойтись в новых направлениях или, чем дальше, тем чаще, кто-то из них отходил в сторону и рисовал новую фигуру, которая начинала заполняться бумагами. А иногда фигуру освобождали от бумаг и стирали, распределяя содержимое по другим секторам.
