– Я запутался, – сказал Мокриц. В столешницу вонзился топор и завибрировал.
Госпожа Ласска посмотрела на Мокрица и выдула струю дыма мимо его уха.
– Моего отца звали Роберт Ласска, – сказала она отрешенным голосом. – Он был главой первой «Гранд Магистрали». Все его мысли были о клик-башнях. Он собственноручно спроектировал половину механизмов. Он нашел других инженеров, серьезных, с логарифмическими линейками, они взяли в долг денег, заложили свои дома и построили местную систему сообщения, а всю прибыль пустили на строительство Магистрали. В Магистраль вкладывали очень много денег, каждый город хотел быть частью сети, все хотели разбогатеть. У нас тогда была своя конюшня. А у меня лошадь. Да, я не очень ее любила. Но я кормила ее и смотрела, как она бегает или что там делают лошади. Все шло хорошо, а потом отец вдруг получил письмо, они собрали совещание, и ему сказали, что, мол, повезло, что его не посадили в тюрьму за, ох, не знаю, что-то сложное и юридическое. Но клик-башни приносили огромный доход. Ты понимаешь? А Хват Позолот вел себя с нами по-дружески, о да, но он выкупил закладные, взял контроль над банковскими расчетами, подтасовал цифры и выдернул «Гранд Магистраль» у нас из-под носа как самый настоящий вор. Ему нужны только деньги. Ему плевать на Магистраль. Он разрушит ее до основания, а потом продаст и получит еще больше денег. Когда делом заправлял отец, люди гордились своей работой. И они были инженерами, так что они все делали для того, чтобы башни работали как часы. Они даже придумали так называемые «ходячие башни»: заранее собранные блоки грузили на пару больших повозок, и если где-то башня испытывала серьезные неполадки, рядом с ней можно было возвести временную, чтобы не пропало ни одного сигнала. Они гордились своим делом, все до единого, они гордились быть частью этого!
«Вы бы только видели», – сказал Мокриц сам себе. Он не собирался делать этого вслух.
В другом конце кабака один человек ударил другого его собственной ногой и заработал семь очков.
– Да, – сказала госпожа Ласска, – вы бы видели. А три месяца назад мой брат Джон накопил достаточную сумму, чтобы начать конкурировать с Магистралью. Пришлось попотеть. Позолот всюду запустил свои щупальца. В общем, Джона нашли в поле мертвым. Сказали, он не пристегнул страховочный трос. Он всегда пристегивался. И отец теперь просто сидит, уставившись в стену. Он потерял даже свою мастерскую, у нас все конфисковали. Мы потеряли дом, естественно. Теперь живем у моей тети в Сестричках Долли. Вот чем все закончилось. Когда Хват Позолот говорит о свободе, он имеет в виду свою свободу, и больше ничью. И вот откуда ни возьмись появляешься ты, господин Мокриц фон Липвиг, весь новенький и блестящий, бегаешь как заведенный и делаешь все и сразу. Почему?
– Витинари предложил мне пост, вот и вся история, – сказал Мокриц.
– Почему ты согласился?
– Это было предложение, от которого нельзя отказаться.
Она посмотрела на Мокрица так пристально, что тому стало не по себе.
– Ну, столик в «Счастливой Печенке» тебе удалось заказать, – заключила она, а за спиной у нее в балку вонзился нож. – Соврешь, если я спрошу тебя, как?
– Скорее всего.
– Хорошо. Тогда пойдем?
Небольшая лампа горела в душной тесноте гардероба, и свет от нее расходился лучами удивительной яркости. В центре сияния с увеличительным стеклом в руке сидел Стэнли, разглядывая марки.
Это… был… рай. Горошины известны своей педантичностью, и скрупулезность Стэнли тоже не знала границ. Господин Шпулькс так разнервничался от его улыбки, что отдал ему все пробные листы и все неудачные страницы, и теперь Стэнли тщательно их каталогизировал: сколько штук, какие ошибки, все до мелочей.
Ему стало чуточку совестно. Это было лучше булавок, правда же, лучше. Марки не знали конца. На них можно было сделать любой рисунок. Они были восхитительны. Сначала они отправляли письма в путешествия, а потом их можно было аккуратно наклеить в альбом. И от марок у тебя никогда не будет «мозоли булавочника».
Он читал об этом чувстве в булавочных журналах. Там писали, что человек может разбулавиться. Женщины и брак нередко упоминались в этом контексте. Иногда бывшие булавочники целиком продавали свои коллекции, вот так просто брали – и продавали. Или на очередной булавочной встрече кто-то вдруг швырял все свои булавки в воздух и убегал с криком: «А-а-а, да это же просто булавки!» Вплоть до этого момента такое казалось Стэнли немыслимым.
Он взял маленький мешочек с разномастными булавками и уставился на него. Несколько дней назад простая мысль о том, чтобы провести вечерок с булавками, вселяла в него теплое, приятное ощущение. Но теперь настало время оставить детские забавы.
Что-то закричало.
Это был хриплый гортанный звук – порок и голод, обретшие голос. Мелкие, съежившиеся зверьки, похожие на землероек, некогда слышали подобные звуки, разносившиеся над болотами.
Когда момент первобытного ужаса отступил, Стэнли пробрался к двери и вышел в коридор.
– Э-эй? – крикнул он в кромешную тьму коридора. – Кто здесь?
Ответа, к счастью, не последовало, но под крышей послышалась какая-то возня.
– Мы вообще-то закрыты, – сказал он дрожащим голосом. – Мы откроемся в семь утра, и вы сможете приобрести разнообразные марки и отправить письмо в Псевдополис по выгодной цене, – его голос выровнялся, и он нахмурился, пытаясь вспомнить все, что ранее сказал господин фон Липвиг. – Помните, даже если мы не самые быстрые, мы всегда доберемся, куда нужно. Почему бы не написать письмо вашей бабушке?
– Я съел свою бабушку, – прорычал голос сверху, из темноты. – И обглодал косточки.
Стэнли закашлялся. Таким тонкостям торговли его не обучали.
– Гм, – протянул он. – Тогда тетушке?
Он сморщил нос. Почему в воздухе пахло ламповым маслом?
– Эй? – позвал он снова.
Что-то упало с высоты, отскочило от его плеча и приземлилось на пол с влажным шлепком. Стэнли наклонился, пошарил рукой и нащупал голубя. Половину голубя. Он был еще теплым и очень липким.
Господин Грайль сидел на балке высоко над холлом. В животе у него полыхало пламя.
Плохо, когда старые привычки слишком тяжело искоренить. Это было у него в крови. Что-то теплое и пернатое порхнет перед тобой – и естественно, ты срываешься. В Анк-Морпорке голуби гнездились на каждом желобе, карнизе и памятнике. Даже местные горгульи не могли на это повлиять. Он съел шестерых, прежде чем пробрался сквозь дыру в куполе, и оттуда вырвалось огромное и теплое пернатое облако, и красная пелена застлала ему глаза.
До чего же они вкусные. Невозможно остановиться! Но проходит пять минут – и ты вспоминаешь, почему нужно было ограничиться одной штукой.
Это были дикие городские птицы, которые питались тем, что находили на улицах – анк-морпоркских улицах, на минуточку. Голуби представляли собой курлычущие, кивающие рассадники заразы. С тем же успехом можно было съесть сэндвич с собачьими экскрементами и запить его большой кружкой помоев.
