— Жизни, — сказал кто-то.
— Что такое жизнь? — спросила мисс Бют.
Мы не смогли ответить.
— А у лягушки есть душа? — спросила Мэри Марр.
— Этот вопрос задай священнику, — ответила мисс Бют. — Что у нее точно есть — это тайна. Мы вскрыли ее, чтобы отыскать ответ, но тайна сделалась только глубже. Чего ей не хватает? Чего она лишилась? Что такое жизнь?
Где-то далеко, в коридоре, прозвенел звонок.
— Домашнего задания не будет, — сказала мисс Бют. — Просто запомните то, что видели.
Мы потянулись к дверям. Тодд стоял возле класса с хлыстом в руке. Но мы все были притихшие, подавленные. Он сунул хлыст обратно в нагрудный карман. Когда мы проходили мимо него, Дэниел что-то пробормотал.
— Что такое, мальчик? — спросил Тодд.
— Ничего, сэр, — ответил Дэниел.
Тодд сощурился. Дэниел идет себе дальше, прямо за мной. Когда Тодд уже не слышал, пробормотал еще раз:
— Улыбочку, пожалуйста.
Я обернулся, посмотрел на него.
— Доберусь я до нашего гнусного Тодда, — говорит.
И как подмигнет.
— Улыбочку, пожалуйста, мистер Тодд, сэр.
34
— Пст! Пст!
Вечером вылезаю из автобуса, а меня Джозеф дожидается.
— Пст! Бобби!
Сидит в кусте боярышника. Я вспомнил, как он меня толкнул на песок. И сколько еще спускать ему такое с рук? Я попытался пройти мимо, делая вид, что не вижу его, но он вылез из куста. Взял меня за локоть.
— Бобби, приятель.
Я посмотрел на него. А он глаза опустил.
— Знаю, — говорит. — Я не должен был этого делать. — Передернул плечами. — Да я ничего такого не хотел, чувак. Ну увлекся. Сам ведь знаешь.
— Да ну?
— Знаешь-знаешь. — Он скрипнул зубами. — Ну дурак я безмозглый. Самому стыдно. Простишь?
Я покачал головой. А сам про себя знаю — ну вот, опять сейчас спущу ему все с рук.
— И как же тебе стыдно? — спрашиваю.
— Очень стыдно.
— Очень-очень стыдно?
— Угу.
— Так и скажи.
— Мне очень, очень стыдно.
— Бобби.
— Чего?
— Скажи: «Мне очень, очень стыдно, Бобби».
— Мне очень, очень стыдно, Бобби.
— Сэр.
— Чего?
— Скажи: «Мне очень, очень стыдно, Бобби, сэр».
Тут он ухмыльнулся. Мы посмотрели друг на друга.
— Все, хорош выделываться, — говорит он.
— Ладно, — говорю. — Порядок.
Он потер руки.
— Во, готово дело, — говорит. — Пошли-ка со мной. Покажу тебе кое-что.
— И что именно?
— Тут еще один притащился. Совсем чудик.
Я сразу понял, что он говорит о Макналти.
— Где он? — спрашиваю.
— Сейчас покажу. Двинули.
Мы пошли к берегу, совсем рядом, плечами друг друга толкали на ходу. Он подождал, пока я зашел домой оставить портфель и переодеться. Мама с папой сидели в кухне. Папа — на табуретке, в руке чашка чая.
— Ну что, все у тебя в порядке? — спрашиваю.
— Лучше не бывает, — отвечает. — Высосали из руки половину крови. Заглянули в глубину моих прекрасных глаз, а потом в глубину глотки. Сунули мне фонарик в легкие и трубочку в задницу. А сколько мне сделали рентгенов, лапушка?
Мама сунула мне в руку булочку, намазанную маслом.
— Семь, — говорит. — Или, может, восемь.
— Так что уж если там есть чего находить, они обязательно найдут, а потом все поправят. Да вот только находить нечего.
Я посмотрел на них. А они оба взяли и отвернулись.
— Пойду погуляю немножко, — говорю. — С Джозефом.
Мама прищелкнула языком и покачала головой, но все же намазала еще одну булочку.
— Валяй, — говорит. — Вторая — чтобы его угостить.
Я позволил ей меня поцеловать.
— Чай будем пить через час, — говорит. — И ни минуткой позже.
Я скорее к дверям.
— Вкусно она готовит, — сказал Джозеф, ведя меня к маяку и соснам. — Помнишь, как я раньше приходил к вам ужинать?
— Угу.
— Какие были мясные пироги! — Он причмокнул от одного воспоминания.
Идем жуем булки. Шлепаем по песку к косе у маяка. Вода низкая. Отлив чего только не оставил на берегу: кучи водорослей, куски дерева, гладкие и причудливой формы, обрывки сетей, рыбацкие канаты, сломанные садки, ракушки, крабовые панцири, дохлых морских звезд, бутылки, автомобильную покрышку, дохлого баклана, камушки, гальку, блестящие стекляшки. Я нагнулся, подобрал кожаный башмак. На вид — совсем древний, твердый, как доска, а нос при этом загнутый, подметка тонкая — похоже, всего неделя-другая как его уронили или вышвырнули в воду. Я поднял какую-то кость. Сухая, выбеленная, изъеденная водой, но видно — кость млекопитающего, возможно, бедренная. Я представил себе: а вдруг это кость одного из Айлсиных утонувших моряков, — а потом швырнул ее к морю. Джозеф закурил, запах табака смешивался с вонью водорослей, запахом соли и свежим ароматом осеннего моря. Я швырял камушки и смотрел, как они вращались, описывая в воздухе дугу.
Мы перешли каменистую косу и углубились в сосны.
— Там мужик, да? — сказал я.
— А ты что, его видел?
— Его зовут Макналти. Я тебе про него рассказывал. Силач, факир…
— Это он и есть?
— Да.
— А здесь ему что сдалось?
— Не знаю.
Впереди тянулись дюны, на них — древние летние домики. Некоторые совсем завалились, осели на песок. Другие были поновее — свежая краска, шиферные крыши, палисадники за заборами. Двери у этих были заперты, окна заколочены досками — от зимнего ненастья. Некоторые из них углекопы построили несколько поколений назад — место, чтобы проводить с семьей отпуск возле угольного моря. На некоторых дверях были вырезаны названия: «Букингемский сарай», «Мечта сбылась», «Дом на дюнах», «Уоргейтское поместье». Я знал, что папа Дэниела уже пошастал здесь с фотоаппаратом, что в книжке у него эти домики будут выглядеть удивительно и необычно.
— Во, гляди, — говорит Джозеф.
Смотрю — дым, поднимается узким пером. Мы зашагали в ту сторону. Бредем по мягкому песку, тростник — по колено, и я рассказываю Джозефу, что знаю про Макналти: война, Бирма, что он факир, огнеглотатель.
— Огнеглотатель? — говорит Джозеф. — Вот чего мне всегда хотелось попробовать.
