Он втянул дым.
— Может, лучше уехать подальше, — говорит. — Туда, куда не дотянется весь этот бред.
— В Австралию! — откликнулась мама.
И входит, а в руках — моя школьная форма.
— В Австралию! Именно так все и должно было быть. Я отвезу тебя туда, где жара, где все чистое и новое. Вот что он сказал. В Австралию, моя любовь! К новой жизни! Ну, давай. Надень-ка, сынок. Посмотрим, что надо подправить.
Притянула меня к себе, надела на меня пиджак и как хихикнет. Встала рядом на коленях, во рту булавки. Одернула рукава, подвернула манжеты мне до запястий, подколола.
— Стой прямо, — повторяет. — Будешь вертеться — быстрее точно не закончим.
— На твоем месте другой бы радовался, — говорит.
Я вздохнул, закатил глаза — для папы, — уставился в окно: пусть делает, что хочет. Жар камина обжигал ноги.
— Ну вот, — говорит мама. — Дай-ка взгляну.
Отодвинула меня, села на пятки.
— Застегни как следует. Вот так.
Они улыбнулись друг другу — а на глазах слезы.
— Бобби, — говорит мама, — надень-ка все. Давай, милок, новую рубашку тоже. Ну! Это недолго.
Я стою как стоял.
— Давай! — говорит папа.
У себя в комнате я стянул джинсы и джемпер и натянул всё: носки, фланелевые шорты, белую рубаху, повязал темный галстук. Завязал шнурки на тяжелых черных ботинках. Напялил и пиджак — слишком длинный, слишком просторный, черный — только золотые зубчики сияют из кармана.
— Ах, Бобби! — прошептала мама, когда я вернулся. — Ах, Бобби… Совсем взрослый.
Тут в дверь постучали. И низкий голос из темноты:
— Бобби! Бобби, ты дома? Выйдешь?
Мамино лицо потемнело.
— Джозеф Коннор, — говорит.
И смотрит на часы.
— Слишком поздно, — говорит.
— Бобби! — зовет меня Джозеф.
— И он слишком взрослый, — говорит мама. Смотрит на папу, а тот улыбается.
— Да ладно, душа моя, — говорит. — Каникулы-то не закончились. Уж отпусти его на полчасика.
Мама языком — щелк.
— Ну ни минуточкой дольше.
5
Я проорал, что сейчас буду. Сам бегом наверх переодеваться и выскочил в темноту. Его нигде не видно. Я через дорогу к берегу. Когда подошел луч маяка, я увидел тело на куче водорослей. Тело как подскочит, как прыгнет на меня, как повалит на песок.
— Вот ведь клевую форму напялил, — шепчет. — Такой будет школьник-паинька — просто класс!
Я вывернулся и заехал ему коленом между ног. Перевернул его, сел сверху, придавил плечи к земле.
— У некоторых тут просто мозгов не хватило перейти в следующий класс, — говорю.
Он как взревет, как сбросит меня. Я со всех ног рванул к морю.
— А ну, поймай меня, дубина! — кричу.
— Поймаю, маменькин сыночек! — откликается.
Мы пробежали с четверть мили. Я подождал его у самой воды. Мы оба нагнулись вперед, обхватили себя за колени, отдышались, покатываясь со смеху. Вода впитывалась в песок под ногами. Он обнял меня за плечи.
— Чего делать будем? — спросил я.
Он вытащил из кармана десяток «игрушек». Протянул мне одну, я покачал головой. А он свою зажег, выпустил клуб дыма. Я отвернулся. Увидел, как среди звезд мигают сигнальные огни самолета.
— Пошли к новенькому смотаемся, — предложил он.
Мы пошли. Нас то заливал свет, то проглатывала темнота.
— А я сегодня видел фокусника, — сказал я.
— Да ну? А я видел Айлсу. И она спрашивала, где ты там.
— И он протаскивал спицу прямо через щеку.
— А я ее снова видел в воде с ее папой, они уголь собирали. И ноги у нее, Бобби, были совсем голые.
— У него была такая… ну, не знаю. Сила, что ли.
— Тебе бы на нее посмотреть. Она, кстати, сказала, что не пойдет в твою школу.
— Знаю. Вот хитрюга.
— Говорит — не обязана, хотя и доказала, что может.
— В твою пойдет, значит?
— Похоже, никуда не пойдет. Знаешь же, что они за публика.
— Угу. — Я покачал головой. — Хитрюга.
Дом новенького стоял там, где еще один переулок спускался к самой воде. Раньше тут жили рыбаки, потом дом почти развалился, ушел в песок. А теперь к нему пристроили гараж и несколько новых комнат, а в передней стене появилось огромное окно с видом на море.
Как стали подходить, примолкли. Идем пригнувшись, на полусогнутых. Притаились у изгороди — поломанной, по колено высотой. Шторы были открыты. Новенький сидел на какой-то коробке и читал журнальчик, придерживая волосы, чтобы не падали в глаза. Коробки стояли повсюду. Папа его лежал с книжкой на диване. Мама как раз вытащила пластинку из конверта и поставила на проигрыватель. И в ночь как поплывут барабаны и саксофон.
— Джаз, чтоб его, — сказал Джозеф.
Сидим смотрим. Как прожектор наедет, пригибаемся. Отец новенького налил себе вина. Новенький покачивается, будто танцуя. Кто-то там что-то сказал, все рассмеялись.
— Я их видел у маяка, на мысу, — сказал Джозеф. — Бутерброды притащили и все такое. Фотографировали.
— Дэниел его звать, — говорю.
— Угу. Хлюпик какой-то, а? Ты только посмотри.
Он закурил еще одну сигарету.
— Не надо, — говорю. — Увидят.
— Ни фига они не увидят. Внутри светло, снаружи темно, ничего им не видно.
Он выпустил клуб дыма.
— Вашего поля ягода, — говорит. — Пойдет в твою школу. Ты, он и все остальные маменькины сыночки.
— Чушь не гони.
— Чего?
— Ничего.
— Хм. Ну надо же.
Он отшвырнул сигарету, встал во весь рост и полез через изгородь. Пригнулся и крадется к окну.
— Джозеф, кончай! — шепчу я ему.
А он встал прямо под окном. Раскинул руки — будто специально, чтобы его заметили. И прижал по два пальца каждой руки прямо к стеклу.
— Джозеф! — шепчу. — Джозеф!
Тут подкатил луч, прошелся ему по спине. Новенький как вскочит с коробки. Папа его сел на диване. Джозеф развернулся — и бежать, перескочил через изгородь и рысью — в темноту, к берегу. Я за ним по пятам. Пробежав метров двести, он растянулся на песке. Давай хихикать и отфыркиваться, а я — бух рядом. Он стал обзывать новенького и его родителей разными словами. Я рассмеялся, потом вздохнул и сказал, что мне пора.
