— Ему-то откуда знать?
Я закопал пальцы ног в песок.
— Ты хоть где-нибудь собираешься учиться?
— Может, да, а может, и нет, — ответила она.
— А форму тебе уже купили?
— Форму!
Йэк стоит смотрит, слушает, ухмыляется.
— Кому оно надо? — спросил он наконец.
— Кому надо что? — не понял я.
— Кому надо, чтобы девочки учились в школе? — пояснил он.
Я пожал плечами, сказать мне было нечего.
— Видишь? — говорит. — Никому это не надо. Девчонке нужен симпатичный парень, с головой и с руками на месте, да чтобы еще деньгу умел зарабатывать.
Он засвистел, задумался, уставился в небо.
— Вот только парню-то, — говорит, — интересно, оно нужно?
И тут они с Лошем как прыгнут на нас, как подхватят, как бросят в волны — я замолотил руками, вдохнул наконец, выплюнул воду и поплыл к берегу рядом с Айлсой, и мы долго лежали на песке, гудели и смеялись, и было это совершенно замечательно.
12
— Они преподаватели, — сказала мама. — Так я слышала. Вроде бы в университете.
— В университете! — повторил папа.
— У них есть еще дочь, но сейчас она в отъезде. Толком никто не знает. Ее зовут Пэт, а его — Пол.
Мы все втроем стояли у окна и смотрели наружу. На берегу сидели Дэниел и его родители.
— А у Пола есть брат-актер.
— Гм! — сказал папа.
Закурил сигарету и закашлялся.
— Он иногда для телевизора снимается. Например, его показывали в «Реанимации-10» на прошлой неделе.
У Пола в руках был фотоаппарат. И он все время что-то фотографировал — не свое семейство, а что вокруг. Вот навел его на наш дом, двинул в нашу сторону, а мы все отшатнулись.
— А Дэниел будет учиться с тобой в одной школе, Бобби. Видели, как они покупают ему пиджак у Раймонда Барнса.
— Ты с ним уже познакомился? — спросил папа.
Я качнул головой.
— Может, вышел бы тебе неплохой приятель, — сказала мама.
И как щелкнет языком.
— Погаси, — говорит папе.
Он закатил глаза, затянулся еще разок и бросил сигарету в холодный камин. Кашлянул, сглотнул.
— А это он еще что удумал? — говорит.
Пол стоял, расставив ноги, снова прижав фотоаппарат к лицу.
— Что он там, интересно, углядел? — спросила мама. Пригладила волосы. Рассмеялась. — Знала бы — помыла бы окна.
Пол сделал снимок, отвернулся — фотоаппарат висит через плечо, руки в карманах. Небо — огромное, синее, пустое: только солнце, чайки и голуби. В полумиле примерно шел траулер, вокруг куча чаек — подбирали отбросы.
Мама обхватила меня рукой, поцеловала.
— Это я просто так, — говорит. — А теперь не путайся больше под ногами, не мешай.
— Дай-ка, — сказал папа, — я тебе кое-что покажу. Этот навел меня на одну мысль.
Мы вышли на лестничную площадку. Папа открыл дверцу буфета. Встал на цыпочки, но до верхней полки все равно не дотянулся, поэтому обхватил меня рукой повыше коленок и поднял.
— Нашарь там черную книжку, — говорит. — Ну, тот старый альбом. Помнишь? Правда, я без понятия, куда он завалился. Руку просунь под одеяла.
Я уселся ему на плечо, просунул руку. Коробки, жестянки, какие-то пузатые узлы.
— Он как книжка, — говорит. — Толстая. Наверняка где-нибудь там лежит.
Я вытащил квадратную картонную коробку — она мне мешала.
— Чтоб тебя, — сказал папа. — Оно до сих пор тут валяется? Давай плюхай ее на пол.
Я просунул руку подальше, нащупал альбом, потянул. Папа увидел кончик.
— Он самый, — говорит. — Молодчина. Самое то.
13
Открыл он их у меня в комнате, у окна. Сначала коробку. Там внутри лежал противогаз.
— А я думал, мы сто лет как его выкинули, — говорит. — Давай подставляй голову.
Черная резина, лямки, которые натягиваются на затылок, толстые стекла там, где глаза. Длинная штуковина вроде собачьей морды, прикрывает нос и рот, на конце — металлический фильтр. Папа протер стекла кончиками пальцев. Натянул лямки мне на голову — зацепил волосы, больно дернул. Морду приспособил мне на лицо. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Приходится тянуть воздух изо всех сил. Да и воздух какой-то затхлый, древний. Я вылупился через запотевшие стекла на папино ухмыляющееся лицо. А моему лицу вдруг стало жарко. Я всосал еще воздуха. Содрал лямки с головы, выдирая клочья волос. Сорвал морду, открыл рот пошире, вдохнул.
— Так-то вот оно, — говорит папа. — Не слишком весело, да?
Взвесил противогаз на руке, вспоминая.
— Тогда у каждой божьей живой души была такая штука, — говорит. — У молодых и старых, больших и маленьких. Без нее никуда ни ногой. Мы тогда жили в постоянном страхе. Когда они явятся? Что с нами сделают? Но ничего не происходило, и мы помаленьку привыкли. И тут они вдруг явились и начали сбрасывать на нас бомбы. Правда, газом не травили. До этого не дошло. До самого страшного.
Папа отложил противогаз и придвинул альбом поближе. Начал переворачивать страницы — и тут я сообразил, что уже видел этот альбом много лет назад.
— Сколько уже собираюсь навести тут порядок, — проворчал папа. — А то вон до чего оно тут все дошло.
Фотографии повылезали из гнезд. Вываливались наружу. Все до одной черно-белые. Все выцветшие. Вот мой папа, совсем маленький, на берегу, в шортах, резиновых сапогах, какой-то куртенке, а рядом скачет здоровенная псина. Вот он с отцом Джозефа Коннора, оба стоят на коленях рядом с дымящим костром среди сосен, в руках луки и стрелы, в волосах — чаячьи перья. Вот он с папой Айлсы, уже постарше, тощий, будто оголодавший; сидит среди каменистых заливчиков, курит.
— Это все не то, — сказал он и стал дальше переворачивать страницы, пока снова не дошло до него, в военной форме: показывает фотографу большой палец, а за спиной у него джунгли, а с неба бьет бирманское солнце.
Папа вздохнул.
— Этот снимок сделал Джеки Мар из Шилдса, — говорит. — В тот же день бедняга получил снайперскую пулю в сердце. Да уж… — Он перевернул страницу, ухмыльнулся. — Вот, глянь-ка, сын.
Я глянул — и вспомнил, что эти видел тоже: заклинатель играет на дудочке, а из корзины у его ног поднимается кобра; голый мальчонка карабкается по веревке, будто спасаясь от сгрудившихся солдат, — а веревка не пойми за что держится, будто за воздух; старик в тюрбане лежит на гвоздях на каком-то знойном рынке; а потом еще дикарь с физиономией, размалеванной в полоску, — так и таращится в объектив, а в одну щеку у него воткнут меч и выходит из другой.
