Он ещё постоял молча, глядя, как Готфрид тискает эфес шпаги.
— Ну, у меня там еда готовится, — виновато вымолвил он и ушёл.
Готфрид проводил его взглядом, а потом вошёл в дом и хлопнул дверью.
Он сел на постель, которую они с Эрикой когда-то делили, поглядел на кресло, на котором она так любила сидеть с каким-нибудь скучным религиозным сочинением, и глубоко вздохнул. Было горько думать о своей невесте, было горько вспоминать те счастливые дни, что безвозвратно канули в небытие. Их первую ночь вместе, её письма к нему, прогулки по городу и тихие разговоры по вечерам. Через всё это чёрной лентой проходил страх и напряжение, вызванные враждебным человеческому существу колдовством, но от того, казалось, их отношения были насыщеннее и лишены досадных мелочных ссор, которые, если задуматься, другими и не бывают.
Для чего человеку дана память? Чтобы хранить то, чего уже не вернёшь? Чтобы множить скорбь, вспоминая радость? Кому нужны теперь все те дни с возлюбленной, которых уже как будто нет, но которые раскалёнными гвоздями впиваются в сознание, напоминая: «Было когда-то вот так. А вот тогда ты повёл себя недостойно. А вот то могло обидеть Эрику. А этим тебе следовало бы интересоваться побольше, ведь ты так и не узнал её…» Разве за такое короткое время можно было хоть что-то о ней узнать? Хоть каплю из того моря, которое являет собой человеческая сущность? Готфрид не мог, потому что был настолько околдован Эрикой, что, глядя на неё, её саму не видел. Смешно и глупо, но это правда.
Он снял шляпу, отстегнул ножны со шпагой, с силой швырнул их в угол и лёг на постель, даже не сбросив грязных дорожных сапог. Несколько минут над ним довлели воспоминания, но всё же усталость взяла верх, усыпив Готфрида обещаниями того, что Эрика, возможно, вернётся к вечеру, если его опасения не верны.
И тогда наступила зима. Снег укрыл весь мир, похоронив под собой и горячку лета, и тягучую грусть осени. Только зима. Только холод. Спокойствие. Уверенность. Снег покрыл и самого Готфрида. Упал на его плечи, полы шляпы. И Готфрид обратился в лёд. Как хорошо быть куском льда — перестать чувствовать, воспринимать, реагировать, жить. Перестать видеть скорбь и страдания. Закрыть глаза и раствориться во сне.
Жаль, что это всего лишь сон.
Он проспал весь день, мучаясь от светлых образов возлюбленной, что снились сумбурно, как в тяжёлом бреду. Мелькало её лицо, обрывки фраз, бессвязные, но наполненные смыслом, который через секунду забывался. Кусочки воспоминаний как разбитое стекло осыпались перед глазами Готфрида, успевавшего уловить лишь немногое — жест, слово, взгляд из тех давних дней.
К вечеру он проснулся совсем разбитым. Секунду он вспоминал, что же случилось с утра, и почему он чувствует себя так плохо, а потом с воспоминаниями навалилась и острая боль в груди, словно там засел демон, что упорно и увлечённо грыз его плоть.
На улице по-осеннему рано темнело. С пожелтевших деревьев падали листья и кружились, подхваченные промозглым ветром. Моросил противный дождь, оставляя на окнах грязные разводы. Можно было ждать Эрику вечно, но Готфрид понимал, что она не придёт. Кому-то не хотелось бы в это верить, но он ощущал некое противоестественное удовольствие, повторяя про себя «Она не придёт, ждать и думать о ней бесполезно. Она оказалась одной из этого бабьего племени, такой же, как все.»
От злости он пнул входную дверь, и та резко отворилась, грохнув металлической ручкой по стене и напугав вечерних прохожих. Закрыв дом, он, ёжась под тонкими струями холодного дождя, направился к месту, где привык расставаться с глубокой тоской и унынием — в «Синий Лев». Дымное пиво должно было быстро привести его в норму, а пьяная болтовня и мимолётные знакомства — поднять настроение.
В пивной, после холода и хляби улиц, оказалось тепло и уютно, словно во чреве матери. Дородные девушки разносили пиво и еду посетителям, а те вполголоса галдели каждый о своём, от чего в помещении царил негромкий, но плотный и ровный гул. Готфрид взял свежего пива, которое налили ему прямо из большой дубовой бочки, и обессилено плюхнулся за угловой стол, чтобы побыть в одиночестве. Он никогда не любил больших и шумных компаний, и считал, что боль следует выносить в одному — так вернее от неё избавишься, станешь сильнее.
Наблюдая за девушками, разносящими еду и убирающими посуду с пустых столов, он думал о Дитрихе. Тому нравились такие фройляйн — крепкие, плечистые и с широким тазом. Но ему нравилась и Эрика — не просто же так он ходил перед ней павлином, ведя себя как главный в его, Готфрида, доме. И ещё всё время говорил мягкосердечному другу: «Брось её, она тебя околдовала!» Конечно, думал он, бросил бы я её, а ты бы подхватил. И то, что происходит сейчас, началось бы намного раньше. Этакий добрый рыцарь. Который вовсе и не рыцарь, а просто ублюдок, предатель неписаных законов дружбы — законы, которые сам же и ставил превыше всего. Это был удар в спину.
Разве мог так поступить друг?
Нет, только враг. И только враг без чести, совести и каких либо принципов, раз не гнушается и такими грязными приёмами. «Она ведьма, — говорил он, — Она дом дьявольщиной заразит!»
Готфрид был уверен, что его выгода так мала, что Дитриху глупо было бы так напрягаться — Эрика надоест ему, бабнику, через пару недель. Он не любил девушек, неумелых в постели.
Но Дитрих увёл её не по тому, что ему было одиноко и холодно в его скрипящей кровати. Нет, он хотел превзойти Готфрида, в очередной раз доказывая, что он сильнее, опытнее, мудрей. Он всё никак не мог простить другу того, что именно его поставили выше, сделав Дитриха подчинённым. И именно поэтому Дитрих пытался показать всем, что он лучше. Именно поэтому для него было делом чести переспорить Готфрида. Именно поэтому он всё время украдкой пытался соревноваться с другом в стрельбе, фехтовании, деньгах, хвастался своими любовными похождениями… Дурак! Он действительно лучше разбирался в тактике, быстрее реагировал и принимал решения. Но Готфрида поставили над ним, потому что Готфрид выполнял все приказы чётко и дисциплинированно, не споря и не пререкаясь, не пытаясь изменить что-то. Именно за это Фёрнер и ценил его — за полное подчинение, в то время как Дитрих обязательно наломал бы дров, пытаясь поступить так, как лучше в его понимании.
Вспомнилось, как викарий выговаривал за спасённую Эрику. Не потому он злился, что Готфрид спас ведьму, а потому, что ослушался приказа. Подумать только, из-за какой-то вертлявой дуры поплатиться возможным повышением по службе! Готфрид только скрипнул зубами от досады, залпом допил пиво и пошёл за новой порцией.
Об Эрике вообще вспоминать не хотелось, но мысли как назойливые мухи сами лезли в голову. Вспомнилась и первая встреча в мясной лавке, вспомнилась первая ночь, вспомнилось, как он, стоя в темноте над спящей незнакомкой, поклялся её защищать. Как хорошо было тогда, несмотря на все опасности, и как от этого плохо теперь — оттого, что больше не будет тех сладких ночей и пробуждений, словно в раю.
В этих чёрных мыслях он и просидел всю ночь, заливая пивом печаль. Он думал, что хмель принесёт ему блаженное забытьё, но тот лишь влил в болото горя маленький ручеёк ненависти к себе, от которого Готфриду стало совсем погано.
