Готфрид вздохнул и, отцепив шпагу от пояса, сбросил её с постели.
Он сполз на пол, нечаянно загнав ногой своё оружие под кровать. А когда он засунул руку за ним, то с удивлением обнаружил там мешочек с пучком трав внутри. Удивлённо смотрел он на то, что держал в руках, не понимая, как колдовское зелье могло попасть сюда. Но постепенно догадки начали озарять его ум, складываясь разрозненными кусочками в цельную картину. Итак, Дитрих, мог купить этот мешочек у какой-нибудь колдуньи, или даже сам собрать для него травы. Скорее всего он спрятал зелье в одну из первых ночей Эрики в этом доме — этим объясняются дурные сны Готфрида, которые его преследовали. Наверное Дитрих влюбился в Эрику с первого взгляда, иначе зачем бы он уговаривал её бросить? А едва он понял, что Готфрид не собирается избавляться от неё, вопреки всем уговорам друга, то обратился к каким-нибудь ведьмам. Благо возможность вызнать их имена у него была — пообещай в Труденхаусе любой пойманной, что отправишь на костёр всех её родных, и потом предложи «забыть» обещание в обмен на имя какой-нибудь могучей ведьмы. И эта ведьма, в обмен на деньги или услуги Дитриха, прокляла дом Готфрида, наслав на него эту нечисть…
Готфрид скрипнул зубами, сжав в руках мешочек с травами. Нужно будет проведать одну из этих «добрых» ведьм, если только такие бывают, и выспросить, что же это за травы…
Но сейчас были дела поважнее, и потому, взяв немного денег из тайника, Готфрид снова направился в «Синий Лев». Теперь его грызла злость, и потому хотелось напиться и выместить её на первом встречном. Он больше не пытался быть великодушным или понимающим — теперь его накрыла волна всепожирающего презрения и ненависти к тем двум существам, которых звали Дитрих и Эрика. Он даже закинул в угол мешочек с травами, потому что ему стало не интересно, кто и для чего положил под его кровать этот сбор.
До вечера он злился, разжигая свою злость хмельным пивом. Вспоминались слова и действия Эрики, Дитриха, и Готфрид злился ещё сильнее. Мысленно он продолжал давно законченные споры, жёстко прерывал своего бывшего друга и бывшую возлюбленную, насмехался над их идеалами и чувствами.
Теперь для него был только один праведник в мире — он сам. Злость давала силы бороться с горем, и всё бы было прекрасно, если бы не страх снова скатиться в ту пучину скорби, из которой ему с таким трудом удалось выбраться. Но едва страх этот вползал в сердце, как Готфрид отгонял его знатным глотком пива.
Ближе к полудню, когда он уже спал с открытыми глазами, его голова скорее по привычке, чем из необходимости переваривала события последних дней. Сейчас расставание с Эрикой не казалось чем-то вроде состязания: кто быстрее найдёт себе другую любовь, кто быстрее забудет старую… Она опережала Готфрида по всем пунктам. И хотя от этого ему становилось горько, он одновременно хотел и наверстать упущенное, и выйти из этой бессмысленной гонки. «Ну что же, — подумал он, — а ведь я могу обогнать тебя, проклятая дрянь. Я могу быть счастливее, ведь ты скоро наскучишь Дитриху, а я вот прямо сейчас могу найти себе женщину, которая будет любить меня всю жизнь, не оглядываясь на моё положение в обществе или заработок. Вот как раз идёт подходящая кандидатура».
И действительно, между столами, невдалеке от него, плыла девушка божественной красоты. Красоты, которую ей, несомненно, придавало и опьянение Готфрида. Она была одета в небогатое платье простой, не имеющей проблем с деньгами, горожанки.
На секунду охотник на ведьм залюбовался ею, но лишь на секунду. Он тут же достал гребень, выронил его, махнул на него рукой, вскочил, оправил волосы, и, натыкаясь на столы, пошёл к божественному видению на заплетающихся ногах.
— Фройляйн, прелестная фройляйн! Разрешите мне сопроводить вас до дома и обогреть…
От обилия выпитого пива слова его были трудно различимы, и речь больше напоминала мычание. Да, в общем-то, она и была пьяным мычанием. Не окончив мысли, Готфрид споткнулся об одну из лавок и грохнулся на пол. На счастье или на беду он успел ухватиться за подол той самой фройляйн, которой собирался отдать душу и сердце. Треснула ткань, и юбка порвалась, обнажив прелестные бёдра и исподнее несчастной девицы. Вокруг сразу же разбушевался океан звуков: одни начали громогласно хохотать, другие восхищённо охать и цыкать языками, совсем загнав девушку в краску.
— Пьяный бездельник! — к Готфриду подбежал разъярённый мужчина в коричневом камзоле и, ухватив его за ворот, рывком поднял его на ноги. — Ты оскорбил фрау! Извинись перед ней, ни то…
Он не успел договорить, потому что Готфрид оттолкнул незваного защитника и выхватил шпагу. Мужчина отпрянул, а посетители вокруг разом вскочили со своих мест, схватившись за оружие.
Повисла неловка пауза. В центре зала стоял Готфрид, нацелив остриё шпаги с крестом на клинке в грудь защитника дамы. Дама стояла позади него, прикрывая ноги остатками платья. Вокруг них, напряжённо держа руки кто на оружии, а кто на спинках стульев, застыли посетители пивной. Вдалеке слышался топот охранников, которые спешили на место конфликта.
И в этот момент Готфрид протрезвел. Увидев шпагу в своих руках, которая, опозоренная теперь, дотоле служила лишь для правого дела, он устыдился своей глупости и низости. Он опустил оружие, громко и твёрдо, насколько это позволял заплетающийся язык, произнёс «простите», а затем демонстративно вложил шпагу в ножны, давая всем вокруг понять, что не намерен продолжать сцену. Испуганный защитник, у которого, к слову, не было никакого оружия, поспешил увести свою даму прочь из зала.
Посетители вокруг расселись по своим местам, иногда всё же бросая опасливые взгляды на оставшегося стоять сержанта. «О, Господи! — думал он. — В кого я обратился? В дикого зверя, что беснуется и рычит на всякого встречного. Я словно одержимый, выгораю изнутри, снедаемый низким, плотским чувством, которое хочу погасить другим, но тем же в сущности. Дай мне силы, дай мне силы, Господи, не впасть во грех и пережить тяготы кротко и смиренно, как и подобает рабу Твоему. Nam et si ambulavero in medio umbrae mortis non timebo mala quoniam tu mecum es virga tua et baculus tuus ipsa me consolata sunt»…
Он ещё немного постоял, от стыда тиская эфес шпаги, а потом вышел, громко ступая негнущимися ногами по гулкому деревянному полу.
У окна дома по Геллерштрассе стоял какой-то мальчишка в потёртой одежонке и пытался заглянуть внутрь. Он привставал на цыпочки и что-то разглядывал в щель между занавесками.
— Эй, ты! — прикрикнул Готфрид. — Что нужно?
Мальчишка отскочил от окна и поднял на него испуганные глаза.
— Герр Айзанханг? — спросил он.
— Я. Что нужно?
— Вам письмо, — с этими словами мальчишка протянул ему сложенный вчетверо лист бумаги.
Готфрид дал ему пару крейцеров и мальчишка с облегчением убежал прочь.
На письме стояла надпись «Готфриду Айзанхангу». Интересно, от кого оно? Готфрид, не открывая двери, развернул его. Внутри лежал лист бумаги, исписанный красивым почерком:
«Если ты желаешь узнать, кто такая Эрика и почему за ней охотится ковен, то я могу помочь тебе. Но только в том случае, если ты поможешь мне. Ты, несомненно, помнишь, что в памятную Вальпургиеву ночь на шабаше присутствовал некий инкогнито, выдававший себя за дьявола. Был ли он им на самом деле или же нет — не важно. Я готова рассказать тебе всё об Эрике Шмидт в обмен на маску этого человека, которая находится у тебя. Но, пожалуйста, не вздумай искать меня или говорить об этом письме с Фридрихом Фёрнером, потому что в таком случае Эрике может грозить опасность.
