У Готфрида внутри всё упало. Злоба, которую он выместил на подозреваемой Фегер, вновь захлестнула его. Всего пять дней с Эрикой оставалось ему. Хотелось бежать. Трус! — сказал он себе. — Имей мужество нести наказание за свои грехи, как положено верному солдату и честному человеку.
Легче не стало. Злоба разгорелась с большей силой. Злоба на себя. Теперь уже никакие сны не вызывали у него тревоги. Снов пусть боятся дети.
Он спустился по лестнице, но когда пошёл к выходу, то заметил возле одного из залов знакомую косматую голову, тощее тело, мелькавшее между грязных лохмотьев. Сумасшедший подглядывал в замочную скважину одно из залов для заседаний.
— Эй, ты! — рявкнул Готфрид. — Какого чёрта ты тут делаешь?
Безумец поднял на него испуганные глаза, скрючился в три погибели, ожидая удара… Но Готфриду вдруг стало жалко его.
— Девки… с сосцами, как райские кущи… Эдем…
— Пошёл прочь, иначе тебе так всыплют палок, что ходить не сможешь!
Безумец начал медленно отступать, трясясь всем телом, а потом выбежал прочь из ратуши. Стражников у ворот почему-то не было.
Тут же с улицы послышались крики и ругань. Готфрид поспешил наружу и увидел, как трое солдат крепко били сумасшедшего древками алебард. Тот вертелся, пытался уклониться, просил прощения, жалко, будто извиняясь, посмеивался, чем ещё больше злил стражников. Побои сыпались на него градом.
Вдруг он получил сильный удар по своей пустой голове, упал, а сапоги стражников тут же заплясали по его рёбрам.
— А ну отставить! — рявкнул на них Готфрид. — Кто позволил отлучаться с поста?
— Да мы… — попытался возразить один, но всё-таки они бросили несчастного нищего и прошли мимо Готфрида, опустив головы и ругаясь сквозь зубы.
— Вот дьявол, — проворчал Готфрид, подходя к блаженному. Кажется тот был ещё жив.
— Дьявол — просто видение сумасшедшего монаха, — уверенно сказал тот, поднимаясь с земли и прикрывая пострадавшие рёбра. — Нету никакого дьявола. Это Бог так зол с нами.
— Не подходил бы ты близко к ратуше, — мягко сказал ему Готфрид. — А то ведь убьют тебя эти…
Сумасшедший ничего не ответил, а повернулся к нему болтающимся в дырявых штанах задом, и медленно поплёлся восвояси.
Исповедальная кабинка — тесное, тёмное помещение с решёткой между грешником и священником. Готфрид вошёл в неё, притворил хлипкую дверцу и сел.
— Святой отец, я хочу исповедаться, — сказал он со вздохом.
Спокойный, мягкий и, казалось, равнодушный голос ответил ему.
— Что тебя гложет, сын мой?
Готфрид помолчал мгновение, раздумывая, с чего начать, и произнёс:
— Мне кажется, я предал Бога.
И снова замолчал.
— Что же случилось? — равнодушно спросил священник. Но разве ему объяснишь то, в чём сам запутался? Не легче ли просто купить индульгенцию, ничего не говоря? Если бы ещё существовали индульгенции от совести… А может нужно ему рассказать всё, сбиваясь и всё время возвращаясь в начало, чтобы самому хоть немного понять?
— Понимаете, я нарушил прямой приказ…
Нет, не так. Разве это грех? Да и никакого приказа, собственно, никто и не нарушал. То есть приказ герра Фёрнера, конечно, пришлось нарушить, чтобы выполнить приказ герра епископа, их светлости, но ведь это не грех, так как епископ стоит выше своего викария… Господи, какая каша в голове! В чём же он согрешил? Господи, да разве он грешил? Эрика…
— Сегодня я убил женщину.
Вот так. Начнём с конца.
— Вот как? Вы уверены в этом?
— Конечно, я уверен, — сказал он, сдерживая раздражение. — Её подозревали в колдовстве, а мы должны были пытать её. Она издевалась над нами. Я не выдержал, разозлился и… убил. А в понедельник меня ждёт суд.
— Что же, я думаю вы заслуживаете справедливого наказания. Купите индульгенцию и Господь простит ваш грех.
— И мне страшно, потому что дома у меня живёт девушка. Что с ней будет, когда меня посадят?
— Это ваша жена?
— Нет… Просто мы случайно оказались вместе. Но никакого прелюбодеяния не было.
— Хм… — протянул по ту сторону решётки этот продавец прощений. — Ну что же, приобретите индульгенцию, и Господь простит вас.
— Да, пожалуйста. И, знаете, я бы хотел освятить своё жилище, потому что последнее время меня мучают кошмары, и я думаю, что в этом виноваты дьявольские силы.
— Хорошо, давайте выйдем…
Через полчаса Готфрид уже был счастливым обладателем куска бумаги, который удостоверял, что рекомый Готфрид Айзанханг получил прощение грехов вольных и невольных. Индульгенция выдавалась от имени Папы Римского, поэтому в силе её сомневаться не приходилось. Индульгенции сильнее мог выдавать только сам Бог, но, как известно, в небесной канцелярии нет бумаги и чернил.
Готфрид шёл домой. На душе было чуть легче, но только чуть. Он всё также боялся тюрьмы. А Эрика? Куда она пойдёт?
Рядом с Готфридом шагал отец Фиделиус — низкий, округлый и плешивый. Кажется это именно он исповедовал старуху Фаульхайма. А может быть и нет. Всю дорогу говорили о войне со Швецией и сошлись на мнении, что шведами управляет дьявол, и что Господь не потерпит святотатства и накажет изуверов.
А потом Готфрид решился спросить то, о чём думал два дня.
— Святой отец, скажите, а что написано в Исходе, глава двадцать вторая, стих восемнадцатый?
— М-м… — промычал священник, закатив глаза. — Ах, да: «Ворожеи не оставляй в живых». А почему это вас так беспокоило.
— Просто, вспомнилось что-то…
Дома у Готфрида священник достал свои принадлежности и долго ходил по комнатам, кропя святой водой и читая молитву. Особенно крепко он взялся за постели Эрики и Готфрида: он окропил их трижды, так что, наверное, спать на них в эту ночь будет невозможно. А ну и пусть, главное что кошмарные сны исчезнут, а подобную мелочь можно и перетерпеть, ничего страшного.
Когда же священник ушёл, приняв щедрое пожертвование, дом казался наполненным свежестью и чистотой. В нём так легко дышалось, но у Готфрида ещё оставались сомнения в том, что его мерзкие ведения кончились.
Перед сном он строго-настрого наказал Эрике разбудить его ранним утром, и плюхнулся на постель прямо в одежде — усталость срубила его.
Глава 14
ДОРОТЕЯ ФЛОК
И на следующий день Путцер всё молчал. Кажется, это начало надоедать даже судьям. Они бы с большей охотой растянули на дыбе какую-нибудь полуголую ведьму, да послушали её вопли. А скорняк, эта жирная и потная туша, этот измученный пытками кусок дерьма, висел на страппадо, закатив глаза и молчал как рыба. Казалось, от ежедневных мучений он вообще перестал что-либо чувствовать и понимать.
