Это был еле переставляющий ноги старик со смутно знакомым
лицом — кажется, академик, чуть ли не нобелевский лауреат. Его поддерживала под
руку моложавая, ухоженная дама. Не иначе, еще одна пациентка Мирата Виленовича,
рассеянно подумал Фандорин, скользнув взглядом по ее гладкой коже, вступавшей в
некоторое противоречие с выцветшими от времени глазами.
Но заинтересовала его не женщина, а старик. На
девяностолетнем лице, покрытом возрастными пятнами, застыла несомненная
гиппократова маска — песочные часы жизни этого Мафусаила роняли последние
крупицы. Через считанные месяцы, а то и недели дряхлое сердце остановится. А
все-таки он меня переживет, подумал Николас и содрогнулся. В то, что Жанна
отпустит опасного свидетеля, он, конечно же, не поверил.
Но речь шла даже не о собственной жизни, с ней всё было
ясно. Главное, что Алтын и детей оставят в покое. Зачем они Жанне?
Разве не за это ты хотел биться, когда рвался на эшафот,
спросил себя Фандорин. Радуйся, ты своего достиг. Твой маленький мир уцелеет,
пускай и без тебя.
Николас пошел к себе. Метался между четырех стен и думал,
думал. Не о том, что скоро умрет, это его сейчас почему-то совсем не занимало.
Терзания были по другому поводу — схоластическому, для двадцать первого века
просто нелепому.
Что хуже: спасти тех, кого любить, погубив при этом
собственную душу, или же спасти свою душу ценой смерти жены и детей? В
сущности, спор между большим и маленьким миром сводился именно к этому.
Во дворе то и дело взрыкивали моторы — это разъезжались
гости, а магистр всё ходил из угла в угол, всё ерошил волосы.
Хорошее у меня получится спасение души, вдруг сказал он
себе, остановившись. Оплаченное гибелью Алтын, Гели и Эраста.
Странно, как это он до сих пор не взглянул на дилемму с
этого угла зрения.
Ну, значит, нечего и терзаться.
Дожидаемся половины шестого, совершаем гнусность, которой не
выдержит никакая живая душа, но мучаемся после этого недолго, потому что долго
мучиться нам не дадут.
Раз угнездившись, фальшивое бодрячество его уже не
оставляло. Николас выглянул в окно, увидел, что во дворе остались только машины
хозяев да джипы охраны, и был осенен еще одной идеей, гениальной в своей
простоте.
А не надраться ли?
Конечно, не до такой степени, чтоб валяться на полу, а так,
в меру, для анестезии.
Идея была чудесная, реальный супер-пупер. Ах, Валя, Валя,
где ты?
Фандорин поднялся на второй этаж, где прислуга убирала следы
пиршества. Налил себе полный фужер коньяку. Выпил. Решил прихватить с собой всю
бутылку.
Еще пара глотков, не больше. Не то, упаси боже, кнопки
перепутаешь. Тогда совсем кошмар: и душу погубишь, и семью не спасешь.
Он вышел из салона в коридор, взглянул на стенные часы. Без
трех минут два. Господи, как долго-то еще.
Хотел отвернуться к окну, чтобы видеть перед собой одну
только черноту ночи, но краешком глаза зацепил какое-то движение.
Повернулся — и замер.
На козетке, между двумя пальмами, спала Миранда.
Подобрала ноги, голову положила на подлокотник, светлые
волосы свесились до самого пола. Должно быть, умаявшаяся именинница присела
отдохнуть после ухода гостей и сама не заметила, как задремала.
У всякого спящего лицо делается беззащитным, детским. Мира
же и вовсе показалась Николасу каким-то апофеозом кротости: тронутые
полуулыбкой губы приоткрыты, пушистые ресницы чуть подрагивают, подрагивает и
мизинец вывернутой руки.
Фандорин смотрел на девочку совсем недолго, а потом
отвернулся, потому что подглядывать за спящими — вторжение в приватность, но и
этих нескольких секунд оказалось достаточно, чтобы понять: никогда и ни за что
он не станет нажимать на третью слева кнопку в нижнем ряду. Безо всяких
резонов, терзаний и рефлексий. Просто не станет и всё. А уж потом когда-нибудь,
если это «когда-нибудь» настанет, объяснит себе, что первый и главный долг
человека — перед своей душой, которая, нравится нам это или нет, принадлежит не
маленькому миру, а большому.
Выпил коньяк залпом, неинтеллигентно крякнул и, топая чуть
громче, чем нужно, отправился на хозяйскую половину, к Мирату Виленовичу, пока
тот не уехал. Объясниться как отец с отцом.
* * *
Господин Куценко сидел в кабинете, дожидался, пока
переоденется супруга. Смокинг уже снял, был в вельветовых штанах, свитере.
Появлению гувернера удивился, но не слишком. Непохоже было, что этот человек
вообще умеет чему-либо сильно удивляться.
— Еще не спите, Николай Александрович? — спросил он. — Хочу
вас поблагодарить. Мирочка вела себя просто безупречно. Все от нее в восторге.
А главное — она поверила в свои силы. Я знаю, как ей было тяжело, но девочка
она с характером, перед трудностями не пасует.
Вот как? Оказывается, этот небожитель наблюдателен и затеял
прием неспроста.
Тут взгляд чудо-доктора устремился куда-то вниз, брови
слегка поднялись. Николас спохватился, что так и не выпустил из руки бутылку.
— Не думайте, я не пьян, — отрывисто сказал он и запнулся.
Куценко его не торопил. Перед Миратом Виленовичем стояла
шахматная доска — он коротал время, не то разрабатывая партию, не то изучая
какой-то мудреный этюд. Ну разумеется — самое естественное хобби для
интровертного человека незаурядных интеллектуальных способностей.
— Не уезжайте, — наконец справился с волнением Фандорин. —
Нельзя. Мирочка, то есть Миранда в опасности. Я… я должен вам кое-что
рассказать. Только не перебивайте, ладно?
Мират Виленович не перебил его ни разу, хотя говорил Николас
сбивчиво и путано, по несколько раз возвращаясь к одному и тому же. На
рассказчика Куценко смотрел только в первую минуту, потом, словно утратив к
нему всякий интерес, уставился на доску с фигурами. Даже когда исповедь
закончилась, доктор не подал виду, что потрясен услышанным. Сидел всё так же
неподвижно, не сводя глаз с клетчатого поля.
Фандорин был уверен, что это ступор, последствие шока. Но
минуты через полторы Мират Виленович вдруг взял коня и переставил его на другое
поле, сказав:
— А мы на это вот так.
— Что? — переспросил Николас.
— Гарде конем, — пояснил Куценко. — Белые вынуждены брать, и
моя ладья выходит на оперативный простор.
