Пробежав отрадно большой залой (видел ее прежде, но сейчас
разглядывать было некогда), Митя стал открывать дверь и не сразу понял, что не
откроется — заперта не то на ключ, не то на засов. А когда понял, на маневр
времени уже не оставалось: гонитель был совсем близко, и в руках у него теперь
была не трость, а огромный турецкий кинжал — не иначе со стены снял.
В отчаянии Митя заколотил в предательскую дверь кулачками.
Да что толку?
Сзади, совсем близко, послышалось бормотание:
— Господи, укрепи, дай силы. Всё, всё… Только и оставалось,
что зажмуриться. Лязгнуло железо задвижки, дверь распахнулась.
На пороге стоял Данила: в рубашке, панталоны расстегнуты,
одна нога разута. Спал! Друга жизни лишают, а он почивать улегся! Из-за
Данилиной спины донесся шорох, будто пробежал кто-то легкий и тоже необутый, но
Мите было не до загадок.
— Опять! — только и смог выдохнуть он, обхватывая своего
вечного спасителя за пояс.
— Что вы себе позволяете, князь? — воскликнул Фондорин. —
Зачем вы гоняетесь за мальчиком с оружием? Пусти-ка, Дмитрий.
Митя пал на четвереньки, проворно отполз в сторону. А вдруг
Долгорукой начнет Данилу рубить?
Но нет, на Фондорина смертоубийственный пыл князя не
распространялся. Давыд Петрович опустил ятаган, другой рукой схватился за
сердце — видно, убегался. — Опять? — повторил Данила. — Ты сказал «опять»? Вот
оно что! Тут не безумие, я ошибался!
Он подскочил к губернатору, вырвал кинжал и отшвырнул
подальше, потом ухватил Долгорукого за отвороты и тряхнул так сильно, что у
того на воротник с волос посыпалась пудра.
— Вы получили письмо от Любавина! — прорычал Фондорин
страшным голосом. — Чем вам обоим помешал ребенок? Это Метастазио, да? Отвечай,
не то я проломлю тебе череп!
Схватил со столика узкогорлый бронзовый кувшин и занес над
макушкой князя.
— При чем здесь Метастазио? — прохрипел тот. — И какой еще
Любавин? Не знаю я никакого Любавина!
— Лжешь, негодяй! Я помню, ты состоял с ним в одной и той же
ложе, «Полнощной Звезде»!
— В «Звезде» состояло пол-Москвы, всех не упомнишь! —
Губернатор не сводил глаз с бронзы, зловеще посверкивавшей у него над головой.
— А, вы про Мирона Любавина, отставного бригадира? Да, был такой. Но, клянусь,
он мне не писал…
Мите послышалось, что коротенькое слово «он» Давыд Петрович
произнес как бы с ударением. Кажется, отметил это и Фондорин.
— Он не писал? А кто писал? И что? Когда ответа не
последовало, Данила стукнул князя сосудом по лбу — не со всей силы, но
достаточно, чтобы раздался не лишенный приятности звон.
— Ну!
— Вы с ума сошли! У меня будет шишка! Я… я не имею права вам
говорить… Вы ведь тоже были братом и, как мне говорили, высокой степени
посвящения. Вы знаете об обетах.
— Каких еще обетах!? Масонов в России более нет! Все ложи
распущены!
Князь стиснул губы, замотал головой.
— Я более ничего не скажу. Можете меня убить.
— И убью! Молитесь!
В отличие от Пикина, Давыд Петрович молиться не отказался,
но произнесенная им молитва была странной, Мите такую слышать не доводилось.
— «Всеблагой Истребитель Сатаны, я в Тебе, Ты во мне.
Аминь», — прошептал князь, закрыв глаза.
— Что-что? — удивленно переспросил Данила. — Но ведь это
формула сатанофагов!
Долгорукой встрепенулся:
— Вы… знаете?!
— Да, мне предлагали стать братом Ордена Сатанофагов, и я
даже получил первый градус послушника-оруженосца, но…
— Ах так! Это меняет дело! — Долгорукой повернул на пальце
перстень и показал Даниле. — Если вы оруженосец, то должны мне повиноваться.
Видите знак четвертого градуса?
Фондорин отпустил князев фрак и бросил кувшин.
— Вы не дослушали. Я так и не стал членом Ордена, и на то
было две причины. Во-первых, в ту пору мне было не до общественного блага — я
искал пропавшего сына. А во-вторых, я убедился, что ваша линия масонства не
праведная, обманная. Я не верю, что людей можно облагодетельствовать насильно,
против их воли.
— Не обманная, а истинная! — горячо возразил Давыд Петрович.
— Это все прочие ордена и ложи — пена, морок, светская забава. Мы же существуем
для того, чтоб, не щадя собственного живота, истреблять Зло! Как вы с вашим
умом и ученостью этого не понимаете? Мы, сатаноборцы, — взрослые, а все прочие
— дети. Долг взрослого наставлять ребенка, пускай даже по неразвитости ума тот
и противится наущению!
— Видел я, как вы только что пытались наставить ребенка. Так
кто прислал вам письмо? Брат старшего градуса?
Князь молчал, очевидно, не зная, отвечать ли. Похоже,
Данилина осведомленность о таинственном Ордене поколебала его непреклонность.
— Нет. Об этом… существе, — сказал он наконец, опасливо
взглянув на Митю, — была депеша из более высокой инстанции.
— От Орденского Капитула?
— Еще высшей, — негромко произнес губернатор, с каждым
мгновением делаясь все уверенней. — Самой высокой.
— Неужели Дмитрий навлек на себя гнев Великого Мага? —
Фондорин тоже посмотрел на Митю — без опаски, а скорее с любопытством. — Но
чем?
— Не знаю. Однако я получил послание от Великого Мага. —
Давыд Петрович торжественно поднял палец. — Со Знаком Усекновения! Мог ли я
ослушаться? Я брат Авраамова градуса, я третий обет давал!
— Что это — третий обет?
— Вы не знали? Ах да, вы ведь не поднялись выше первого
градуса, а это еще не настоящее членство. У нас старшинство считается по обетам
повиновения. Чем строже и самоотверженней послушание, тем выше градус. Младшие
рыцари, братья Иова Многострадального, дают простейший обет: исполняй наказ
старших без ропота. Третий градус, Иисусовы братья, дают клятву, ежели
понадобится, взойти на крест. Те же, кто, подобно мне, удостоен четвертого
градуса, ручаются во имя Добра умертвить и собственного сына, подобно
библейскому Аврааму. Пятый градус именуется Фаустовым, и в чем состоит его
обет, мне неизвестно.
— Об этом нетрудно догадаться, — пожал плечами Фондорин. —
Готовность по приказу старшего поступиться собственной душой. Обычно
беззаветная борьба во имя Добра заканчивается именно этим. Кто же у вас Великий
Маг?
