Глава 22
Много шума из ничего
Мне еще не исполнилось семи лет, а будто семьдесят, думал
Митридат, глядя на жалкое папенькино лицо. Слезы высохли сами собой — все равно
по части слезообильности за родителем было не угнаться. Да и о чем плакать? Ну
их всех, с их жизнью, если тут такие дела творятся. Лучше умереть. Только
Данилу с Павлиной жалко.
Видно, что-то такое проступило в его лице — Алексей Воинович
попятился, потер рукой лоб, словно хотел вспомнить нечто, но не мог.
— Шишку родительской любви расчесываешь? — усмехнулся
Маслов. — Это самоновейшее немецкое открытие — будто все качества человеческой
натуры в шишках черепа проступают. Ты бы лучше шишку решительности в себе
развил. Мне понадобятся доказательства твоей преданности.
Папенька в ужасе поворотился к тайному советнику:
— Я?.. Вы желаете, чтобы я… сам? Нет, увольте! Я не смогу!
Ведь это единокровный сын мой!
И рухнул на колени, руки по-молитвенному сложил, зарыдал в
голос.
Маслов назидательно сказал:
— Следовало бы. Чтоб еще крепче тебя привязать. Но ведь ты и
вправду не сможешь, только шуму да грязи понаделаешь. Я и сам на этакие дела не
умелец, — признался он. — На то свои мастера есть. Соврал я давеча, будто один
приехал. Тут на почтовой станции, близехонько, мои людишки ожидают. Они всё и
исполнят. Не трясись, мои чисто работают. Ты вот что, завтрашний министр, ты
его за руку возьми, чтоб не вырвался, да рот заткни — только от тебя и нужно.
Митридат не стал ни кричать, ни метаться — такое на него сошло
ко всему безразличие. Папенька, бормоча молитву, прижал его к себе, на уста
наложил горячую ладонь. Укусить, что ли, вяло подумал Митя.
До кости, чтоб память о младшем сыне осталась. А, ну его…
— Вот и хорошо, вот так и славно, — приговаривал Прохор
Иванович, доставая из кармана бутылочку. — Еще одно германское изобретение,
потолковей черепных шишек. Средство для усыпления. Я химическую науку превыше
всех прочих ставлю, истинная королева учености.
Смочил платок, накрыл им Митино лицо. На макушку часто-часто
капали папенькины слезы.
Платок пах резко, противно. От вдоха внутри черепа пробежало
щекотание, закружилась голова.
— Всё дальнейшее без тебя устроится, — доносился издалека
голос Маслова и с каждой секундой отдалялся всё дальше и дальше. — Ты мне
только помоги его завернуть и до саней донести. Отрок хоть и невеликий, а всё ж
пуда полтора весит. Мне же лекаря больше двадцати фунтов поднимать не
дозволяют…
И еще потом послышалось — уже не поймешь, наяву ли, во сне
ли:
— И похоронами сам озабочусь. Тут у вас Ново-Иерусалимский
монастырь близко. Место намеленное, тихое. У меня там человечек свой. И
закопает, и крест поставит. А ты, если пожелаешь, можешь после каменную плиту
заказать, как положено…
А дальше Митя уже ничего не слышал, уснул. Без сновидений,
без кратких смутных пробуждений, которые сопутствуют обычному сну. Просто
отяжелели и упали веки, а когда открылись снова, он увидел над собой серое
покачивающееся небо.
Фыркнула лошадь, что-то звякнуло — должно быть, сбруя.
Рассвет. Сани. Едем.
Более длинные мысли мозговая субстанция производить пока
отказывалась, потому что пребывала в онемении. Во рту было еще хуже — так сухо,
что язык шуршал о нёбо.
Митридат похлопал глазами, и от этого нехитрого упражнения
взгляд стал яснее, а мысли чуть длиннее.
Платок с пахучей дрянью. Маслов — Великий Маг. Папенькины
мечты осуществились. Ново-Иерусалимский монастырь. Не довезли еще?
Он приподнялся, увидел спину ссутулившегося возницы.
Присыпанную снегом пелерину плаща, высоко поднятый воротник.
Это не Прохор Иванович. Тот в плечах поуже. Должно быть,
мастер страшных дел, про которого говорил тайный советник.
И зачем только очнулся? Чтоб новую муку терпеть?
Тут возница обернулся, и Митя сразу понял, что новых мук не
будет, потому что он уже отмучился и пребывает если не в лучшем из миров, то во
всяком случае на пути к нему.
Лошадьми правил Данила Фондорин, и лицо у него было, хоть
усталое, но чрезвычайно довольное.
Это у греков Харон (подумал еще не совсем оттаявшей головой
Митридат), потому что в Греции всегда тепло и Стикс зимой не замерзает. А у нас
Россия, у нас нужно на тот свет по льду ехать, на санях.
— Данила Ларионович, — спросил он скрипучим голосом, — он и
вас убил? Вы теперь тут пристроились, Хароном? Или нарочно меня встречаете,
чтоб я не боялся? А я и не боюсь.
— Ничего, — ответил Харон-Данила, — сонная дурь из тебя
скоро выветрится, на холоде-то. Я по запаху понял, — он тебя спиртовым раствором
белильной извести одурманил. Одного не пойму — зачем Маслову тебя живым в землю
закапывать? Чем ты ему-то насолил? Неужто и он итальянцу служит? Невероятно!
Живым в землю? Это в каком смысле?
Однако учтивость требовала сначала ответить на вопрос
собеседника, а потом уж спрашивать самому.
Митя и хотел ответить, но от сухости закашлялся. Зачерпнул с
санного полоза снежку, проглотил. Стало полегче.
— Так Маслов и есть Великий Маг. У него на копчике двойной
крест. Метастазио — злодей сам по себе, а этот сам по себе.
Фондорин присвистнул.
— Погоди, погоди, друг мой. Как так? И откуда ты про копчик
узнал? Я ведь не успел тебе рассказать про сатанофагский обряд посвящения: как
члены капитула наносят человеку в маске, своему новому Магу, тайные знаки — два
на место рогов, один на место хвоста.
— Не успели, — сварливо сказал Митридат. — А кабы
рассказали, всё иначе бы сложилось. Не полез бы я прямо к волку в пасть, не
остался бы сиротой!
— Что я слышу! — вскричал Данила. — Что стряслось с твоими
почтенными родителями?
— Маменьки у меня по-настоящему никогда не было, — тихо
ответил Митя. — А папенька… Он теперь тоже брат Авраама. Который своего сына
Исаака не пожалел. Haверно, и выше того поднимется — прямо в члены Капитула…
Фондорин открыл было рот, да тут же и закрыл. Кажется, решил
погодить с дальнейшими вопросами. Вместо этого пробормотал:
— Mauvais reve![5] Alptraum![6]
